Через тернии – к звездам. Исторические миниатюры - Валентин Пикуль

Конечно, молодому холостяку нелегко проводить дни в ярком цветнике юных девиц, живших в затворении почти монастырском, но возбужденных тайным чтением романов. Однако амуры со смолянками допускались лишь членами царской семьи, и строгая графиня Юлиана Адлерберг (начальница Смольного) тряслась над каждой девицей, как собака над костью. Рассудительный Комовский обратил сладострастные взоры на горничных, убиравших дортуары, и наметил для себя жертву. В стенах казенного учреждения чиновный проныра сумел устроить свои любовные делишки, а простушка-горничная вскоре забеременела.

Ну, этого стерпеть нельзя. Может рухнуть вся карьера, столь блистательно начатая. Как правитель канцелярии, Комовский казался горничной всемогущим Богом. Конечно, соблазнитель мог выбросить ее на улицу. Но в отчаянии девушка могла пожаловаться начальнице, графине Адлерберг… “Что делать? Что делать?”

Пока он там мучился, великая мать природа свое дело делала. В один из дней девушка попросила Комовского спуститься в подвал института. Там она, плача, показала ему младенца. Ночью, боясь крикнуть, она родила его здесь – за дровами, на дровах же познав свое первое материнство. Завернутый в тряпки младенец был вполне здоров и, разевая нежно-розовый рот, откровенно радовался своему нечаянному существованию на белом свете.

Комовского прошиб пот. У него на примете уже была невеста, графиня Софьюшка Комаровская, служба давалась отлично, и вдруг явился этот младенец… Однако поленом ведь его не трахнешь!

– Угораздило же тебя, – буркнул Комовский матери, – прямо под Пасху наградила… Молчи хоть, никому ни слова.

Вечером он тишком, как вор, вынес младенца из института.

Близилась Пасха 1832 года, а дальше начинались чудеса…

В ночь под Светлое Воскресение в домовую церковь сенатора Ивана Васильевича Тутолмина стали загодя съезжаться сановные гости и важные родственники. Сам хозяин дома, уже шагнувший на восьмой десяток жизни, встречал гостей – в духовном благолепии – вместе со своею женою Софьей Петровной. Супруги были бездетны, смерть стояла уже не за горами.

Тутолмин был добряк, всю жизнь провел на службах при больницах, при домах для сирот, попечителем разных заведений. Он устал от ходатайства по чужим делам, недавно подал просьбу об отставке, которой теперь с нетерпением ожидал от императора.

Пасхальная заутреня началась. Но едва певчие открыли рты, где-то рядом прозвучал пронзительный плач младенца…

Тутолмин сказал своему мажордому:

–  Степан, ты выгляни-кось…

Степан выглянул на улицу. Близ крыльца, уложенный в бельевую корзину, заливался неизвестный младенец. Мажордом подхватил его заодно с корзиной, предстал с подкидышем в церкви. Священник прервал службу. Софья Петровна, старуха боевая, опомнилась первой – разворошила пеленки, под которыми нашла письмо.

– Чти! – властно велела она мужу.

Письмо подписано именем загадочной матери: “Н. Эмжеури”, и начиналось словами: “Христос воскресе…” Тутолмин прочел письмо вслух, и гости поняли лишь одно: младенец этот порожден от столь высокой особы, что тайну его происхождения открыть никак нельзя. Софья Петровна взяла младенца на руки:

– От какой особы рожден – то меня не касается. А сколь лет своего ждала, да не дал Господь Бог. И лишь на самом пороге жизни всевышний услыхал молитву мою… Мой он теперь!

И тут у подъезда сенаторского дома зафыркали кони-дьяволы. Явился гоф-курьер из дворца, доставив шкатулку с рескриптом от императора. Тутолмин обрадованно сказал гостям:

– Господа, я заведомо знаю, что здесь указ государев об абшиде, коего я долго у его величества домогался…

Увы! Николай I просил Тутолмина службы не покидать, а к рескрипту были приложены знаки ордена Андрея Первозванного.

– Вот и отечество нашли, – сказала старуха Тутолмина, младенца орущего качая. – Быть ему по ордену – Андреевичем!

Средь гостей началось неприличное шушуканье. Теперь, после этого рескрипта и высшего ордена империи, становилось ясно – кто эта “высокая” особа, пожелавшая скрыть тайну своего отцовства. Петербургский свет давно привык к подобным выкрутасам. Пальцем на истинного отца не указывали, но все знали…

– Эге, – толковали сановные старцы. – Ивану Васильевичу и впрямь повезло. Мы-то знаем теперь, за что ему орденок.

Эта сплетня быстро обежала столицу. Никто в отцовстве императора не сомневался, и слухи окольными путями скоро проникли в Зимний дворец, дойдя до ушей самого царя Николая I.

И тогда император мрачно задумался, вспоминая…

В том, что он отец этого младенца, Николай I не сомневался, ибо хорошо помнил только законных детей, а “бастардов”, прижитых на стороне, не успевал учитывать. Сейчас его заботило другое:

– От кого? – думал он напряженно.

В самом деле, от кого – от штабс-капитанской вдовы Сютаевой или же опять от этой бестии Манжетки?

По времени это совпадало именно с ними…

Было неясно, и печаль вошла в императорское сердце.

В этот момент Николай I, дешевый провинциальный трагик, сам себе казался монументален. Выпятив грудь, он шагал, тренькая шпорами, через анфилады дворца и мыслил о скорбном величии своего одиночества. Вот он – подвиг, достойный Цезаря: повелитель всея Руси и не может позволить себе прижать сына к груди. Во внутренних покоях дворца императрица с усердием, достойным всяческой похвалы, вязала чулок, а возле ног ее играли дети. Его дети! Вполне законные. Император прижал к глазам платок:

– Чистые душеньки, – сказал, невольно прослезясь…

Печаль усилилась. Он спустился через Комендантский подъезд на площадь, сел в дежурные сани, запахнул шинель.

– Прямо! – и кони понесли его в пропасть Невского.

Напротив Садовой кучер придержал лошадей:

– Ваше величество, а теперича – направо или налево?

Император трагически задумался на распутье…

Поедешь направо – и попадешь в спальню штабс-капитанской госпожи Сютаевой. “Старо!” Налево поехать – и быть сегодня в объятиях Манжетки. “Тоже надоело!”

Классический монумент вырос над санями:

– П р я м о! – И кони помчали в Смольный монастырь…

У врат “святой обители” императора с поклонами нижайшими встретил сам правитель канцелярии совета института.

– А-а, Комовский… – сказал Николай I, грозя ему пальцем. – Ты служи мне, Комовский, старайся…

Внутри института зрели таланты для домашнего потребления. Катенька Азанчевская сыграла императору на арфе, и он потрепал ее по щеке. Дочь портупеи-прапорщика Санечка Коротнева исполнила пристойный танец. Леночка Рындина смело подошла к доске и решила уравнение с двумя неизвестными, за что император погладил ее по голове. Шарлотта Реми никакими особыми талантами не отличалась, и этим привлекла его благосклонное внимание.

Графиня Юлиана Адлерберг, вся в жестких буклях, воздев лорнет к глазу, проводила фигуру удаляющегося императора. Николай I уходил в даль белоснежного коридора, отечески беседуя с любознательной Шарлоттой Реми… Дверь за ними закрылась.

Лорнет опустился и повис на шелковой бретельке.

– Сергей Дмитриевич, – сказала начальница Комовскому, – проследите, чтобы девицы сейчас по этому коридору не бегали.

– Слушаюсь!

Отец Шарлотты Реми был замечен – из полковников произведен в генерал-майоры. Император вскоре навестил и Тутолмина. Целуя старика в дряблые щеки, он кратко вопросил:

– Как нарекли?

– Алексеем, человеком божиим, ваше величество.

– А фамилия какова?

– Пасхин, благо на Пасху подкинут…

Император высочайше соизволил проследовать в детскую и милостивейше похлопал младенца по румяной попке.

– Я его не оставлю, верь мне, – сказал он Тутолмину. – В российском дворянстве я и сам его сопричислю, а индегант на титул Пасхину испрошу у двора венского.

И во всем величии торжественно удалился… Через два года умерла Софья Петровна, отписав перед смертью на своего воспитанника свои девичьи имения, доставшиеся ей из рода графов Паниных. Старик Тутолмин скончался в 1839 году, завещав Пасхина попечениям богатых московских сородичей. Комовский, как кукушка, верно подкинул птенца в удобное гнездышко: Пасхин в холе и неге, среди гувернеров, мамок и учителей. Император тоже не забыл своего “сыночка”: в 1843 году состоялся указ, по которому Алексей Пасхин признавался в “баронском достоинстве”, дарованном ему от австрийского императора. Со скамьи московской гимназии барон пересел в седло “синего” лейб-кирасира – жизнь улыбалась!

Жизнь перестала улыбаться только Комовскому. Мастер устраивать свои делишки, он не однажды пострадал, почти пойманный за руку на казнокрадстве. Баловень судьбы постепенно превратился в горького неудачника. Из модного красавца, говоруна и кавалера в танцах, Комовский стал облезлым стариком, брюзгой и ворчуном. И этот старик лишь издали, не смея даже приблизиться, с ядовитой завистью наблюдал, как рядом с ним блаженствовал в богатстве и знатности его отпрыск, в дровах урожденный.