Повести моей жизни. Том 2 - Николай Морозов

— Да и я, — прибавил Квятковский, поправляя на носу свое часто сваливавшееся пенсне, — стосковался по более живой деятельности. 

— Быстро же! 

— Деревня не для меня, там нужна чисто учительская работа. Надо объяснять, толковать. А какой же я учитель? Мне хочется борьбы за свободу, а не проповедничества на ухо шепотом. 

— Значит, и вы, — сказал, обращаясь ко мне, Михайлов, — тоже отказались от мысли поселиться в деревне среди простых людей и природы? 

— Я так и думал, — добавил Квятковский, — что вы долго там не проживете. 

— Вы и представить себе не можете, — закончил его слова Михайлов, — каким оторванным от всего мира чувствуешь себя, живя в глуши под видом простого человека! Не имеешь возможности получать ни газет, ни журналов; нельзя читать книг, кроме народных лубочных, или получать много писем от друзей, или видеться постоянно с товарищами и местной интеллигенцией. После первых дней новизны мало-помалу наступает ощущение твоей полной беспомощности, полного одиночества, тем более что товарищей в городах каждый месяц одного за другим арестовывают, а новые тебя уже не знают. Чувствуешь, как с каждым днем все более и более остаешься без всяких связей с единомышленниками, как будто бы ты только один и остался существующим на свете среди остальных, чуждых тебе по духу людей. 

— Да, я знаю по собственному опыту в прошлом, — ответил я. — Да и теперь, как только стали доноситься до меня вести об уличных манифестациях в городах и о начале давно ожидаемой мною борьбы за свободу, я уже не мог более терпеть. Товарищи заметили это и отпустили меня. 

— А сами они все еще хотят селиться в народе? 

— Да! Ведь они еще никогда не жили в народной среде. У них в воображении совсем идиллические представления о тайной деятельности среди крестьян под видом простого человека. 

— Они тоже скоро возвратятся! — заметил уверенно Михайлов. 

— Они не возвратятся, пока самодержавные власти их не заставят бежать, — возразил я. 

Мало-помалу наша небольшая группа в зале Технического училища, выделявшаяся среди сотен студентов своим более великовозрастным видом, стала обращать на себя внимание окружающих студентов. То те, то другие из них поглядывали на нас с особым уважением. 

— Вас считают, — сказал подошедший к нам Армфельд, — за бывших заключенных по Большому процессу, приехавших сюда из Петербурга руководить предстоящим вооруженным столкновением с жандармами под Сухаревой башней. Приготовьтесь к тому, что при дебатах спросят ваше мнение. 

В толпе вдруг произошло движение при входе молодого человека нестуденческого вида. 

— Плевако! Плевако! — раздались голоса. 

Это был приглашенный студентами защитник на предстоящем процессе, молодой присяжный поверенный, славившийся своим красноречием. 

— Господа! — раздался басистый громкий голос широкоплечего бородатого студента, очевидно, уже выбранного заранее руководить дебатами. — Господа! Начнемте! Наш защитник желает высказать свое мнение. 

Плевако, взволнованный непривычной ему обстановкой и явно не зная еще настроения всей этой толпы молодежи, начал, откашлявшись: 

— Прежде всего надо завтра поставить дело на чисто законную, юридическую почву, без всяких политических демонстраций... 

— Какая тут еще законная почва при нашем правительстве!.. — раздался из толпы насмешливый голос с восточным акцентом. 

Адвокат покраснел до самых ушей. 

— Господа! — воскликнул он. — Если я здесь не нужен, я сейчас же уйду! 

И он повернулся к дверям. 

— Полноте! Полноте! Зачем уходить? Не обращайте на него внимания! — раздались голоса. 

— Он еще недавно из Азии, — раздался громкий бас председателя, — и потому еще не привык сдерживать свои чувства. 

— Но вы, может быть, и все так думаете? 

— Нет, нет! — раздались с разных концов залы отдельные голоса. — Мы еще ничего не решили! 

— Только мы хотели бы знать, — опять раздался прежний азиатский, не без приятности гортанный голос, — что вы прикажете нам делать, если окрестные лавочники и приведенные туда лабазники бросятся нас бить? 

— Не бросятся, уверяю вас! Я уже справлялся на этот счет у обер-полицмейстера, и он обещал полное спокойствие! 

— Обер-полицмейстер-то? — смеясь, ответил неизвестный азиат. — А кто же здесь ему поверит? 

— Но я вас уверяю, что вас не тронут! — возражал Плевако. — И, кроме того, я знаю, что, если раздастся с вашей стороны хоть один выстрел, или послышится пение революционных песен, или поднимется красное знамя, на вас бросятся из всех переулков эскадроны жандармов, спрятанные во дворах соседних домов. 

— Как вы думаете? — обратился к моей группе один из присутствующих. 

Мои товарищи взглянули на меня. 

— Я думаю, — ответил я, — что самим ничего не следует начинать и прежде всего надо ждать, каков будет приговор. Ведь судит мировой судья, а среди них много хороших людей. А затем надо поступить, судя по суровости приговора, как нам подскажет совесть, и ни в каком случае не дозволять полиции арестовать хотя бы одного из присутствующих, пока мы все оттуда не разойдемся. 

— Уверяю, что никто не будет арестован, каков бы ни был приговор! — возразил Плевако. 

Затем, высказав план своей предстоящей защиты, основанный на том, что событие, за которое привлекают теперь к ответственности, не было политической демонстрацией, а простыми товарищескими проводами, и не получив принципиальных возражений на это от обвиняемых, он быстро раскланялся и ушел. 

— Если приговор будет жестокий, мы все же хоть освищем судью, чтобы он знал, что сделал свинство! — послышался из толпы новый голос, как только дверь затворилась за адвокатом.

  — И вот тогда-то на нас и бросятся мясники с лавочниками! — заговорил другой. 

Все молчали. 

— Что же нам тогда делать? Как защищаться? — обратился один из ближайших студентов прямо ко мне. 

Очевидно, ни малейшего доверия к русскому правосудию и к обер-полицмейстеру не было во всей этой огромной толпе, несмотря на уверение защитника. 

— Конечно, нам не следует стрелять в мясников и лавочников! — ответил я. — Но вот что сделаем, господа! Наберем полные карманы нюхательного или растертого в порошок курительного табаку и будем швырять им в глаза каждому нападающему! Увидите, как они все расплачутся горькими слезами. 

Послышался смех.