Мастер дымных колец - Владимир Хлумов

— Да, — успокаивает Имярек.

— Но нет ее, ушла в небытие, кому я теперь нужен. — Бошка упал на колени, всхлипывает, просит: — Ты один можешь меня пожалеть.

— Тебе нужно обратиться к врачам, — советует Имярек.

— К врачам! — вскрикивает Бошка. — К этим убийцам? И это говоришь ты?

— Может быть, настойку какую-нибудь лечебную?

— Пил, пил, не помогает…

— Как же быть?

— Спаси, спаси меня, ты один можешь.

— Чем же?

— Ты будешь смеяться.

— Нет, даю слово, не буду.

— Нет, не могу, — Бошка продолжает дрожать. — Ты не сможешь, побрезгуешь.

— Чего ты хочешь? — насторожился Имярек.

— Боюсь.

— Ну…

Бошка поднимает испытующий взгляд, потом преклоняет голову и желтым скуренным пальцем тыкает себя в темечко.

— Поцелуй меня вот сюда.

— Как?! — вскрикивает Имярек.

— Ну же, для тебя ведь это всего лишь один миг, секунда, а мне спасение. Я знать буду, раз ты меня в холодное место поцеловал, то, значит, еще осталась на меня надежда, и будет все-таки чем жить. Ну же, всего-то прикоснуться разок.

— Что за странная прихоть?

— Брезгуешь, брезгуешь человеку последнему помочь. Тебе неприятно, а ты глаза закрой, не смотри.

— Нет, не могу, — не сдается Имярек.

— Один-единственный сладостный разок, — канючит Бошка, подползая на коленях еще ближе. — Не за себя прошу, прости во мне то, что простила бы мать. Неужели и для этого нет возможности?

Имярек видит вздрагивающие плечи, скромный обношенный китель, и нагибается. Прежде чем закрыть глаза, он замечает в самом центре покрытой пушком поверхности странное образование — беспросветно черное отверстие, неровное и как будто проклеванное. Едва свершается акция, Бошка встает на ноги.

— Смог, смог! Преодолел. О, Бошка может оценить, Бошка знает, чего потребовалось. Да, такой поцелуй многого стоит. Благодарствуйте, благодарствуйте, ей-богу, не верил, вот еще секунду назад сомневался, переживал, трусил, не смел даже и представить, и вдруг, поди ж ты, блаженство наступило. Я и до этого раб был твой, а теперь-то… Теперь-то чем, господи? Хочешь, именем твоим город назову, большой, миллионный? Хочешь, а?

— Зачем?

— Неужто откажешься? Хороший городишко, брильянт северного края.

— Какой город? — Теперь Имярек не на шутку беспокоится.

— О, загляденье, куда там Венеции с гнилыми каналами.

— Не хочу, — твердо отказывается Имярек.

— А я уже, уже назвал, — Бошка радуется, как ребенок. — Знал, что поскромничаешь, откажешься. Подожди, не злись, я же не так просто взял большой заслуженный город и именем твоим нарек. Что же я, не понимаю историческое право? Я ж не так просто. Разве ж можно старинный город переименовывать, мы-то тоже не вечны, пройдет лет сто, обратно все покатится. Тут и я с тобой заодно. Но посуди, если мы с тобой преобразовали страну и построили новые города, то, известное дело, здесь уже наше право — исторически решить такой пустяковый вопрос.

— Новый?

— Именно, новехонький, из болотной грязи, вопреки, так сказать, мерзкому климату возвели. Ну, правда, был там раньше дрянной городишко, да и не городишко, а так, пунктик, даром что населенный, на карте даже не найдешь. А теперь чудо какой город, просто не город, а колыбель.

Имярек морщит кривой линией высокий лоб.

— Конечно, не легко было, сколько мильонов ухнули, голова даже кружится. А новые технологии? Тут же надо было не просто сруб срубить, совсем, совсем новая технология. Все работали, даже, понимаешь, — Бошка переходит на шепот, — некоторые секретные учреждения пришлось привлечь. Честно говоря, не верилось даже, но знаешь, богата наша земля талантами. Да-с, воспитали своих, плоть от плоти, трудовая косточка, редчайшего таланта люди. Нет, не думай, все в почете, награждены соответственно, а некоторые даже посмертно.

— Опять?

— Что ты, — Бошка замахал руками, — с этим покончено раз и навсегда, бесповоротно. Ну, в крайнем случае, если кому неудобно, если невмоготу стало, отпускаем за пределы. Лети, мол, сокол ясный на все четыре стороны, гуляй в чистом поле, ищи, чего хочешь, свободно. Правда, некоторые не приемлют, обратно норовят, да еще и с подковырками. Тут уж, извини, приходится поправлять, мягко, терапевтически. А что, раз ты специалист, раз государство тебя вскормило, можно сказать, из груди, так и занимайся природными полями, чего со своей физикой к нам суешься. Вот тебе помещение, вот тебе научный процесс, экспериментируй над тайнами бытия, конечно, под контролем. Учет и контроль — это такая штука… — Бошка закатывает глаза и картинно хлопает себя по лбу. — Да что я тебе рассказываю, ты ж сам знаешь.

Имярек чувствует, что Бошка опять возвращается к своему прежнему состоянию, и в нем поднимается тоскливая волна, печальный шлейф опрометчивых поступков.

14

Говорят, будто господин Корбюзье, гений строительства и архитектуры, в восторженных выражениях признавал уникальные киевские ландшафты мировым достоянием и лично предлагал проект застройки разрушенного войной Крещатика. Более того, кажется, даже был объявлен специальный конкурс, и градостроитель принял в нем участие, но испытания не выдержал. Не вполне информированные люди объясняли это впоследствии тем, что конкурс был анонимный. Трудно судить, не зная чертежей и схем, но одно верно: киевский ландшафт — это нечто уникальное. Пред ним меркнут лучшие мировые образцы. Действительно, что есть такое Париж как местность? Скучная плоская поверхность с одной-единственной неровностью, напоминающей скорее прыщ на теле земли, чем живописный, как некоторые выражаются, атолл любви и искусства. Или Флоренция, город Леонардо и Микеланджело. Если отрешиться от культурных наслоений, то всего-то останется мутная речушка Арна со снующими по берегам стаями крыс, с плоским безрадостным левобережьем, ну, с противоположной стороны — некоторое подобие возвышенности. Уж не говоря о Нью-Йорке, здесь просто не на чем глазу остановиться. Конечно, в таких бедных условиях требуются специальные ухищрения, всякие архитектурные излишества, наподобие Эйфелевой башни, Санта-Мария дель Фьоре или Эмпайр Стейт Билдинг. Другое дело, Киев. Здешний рельеф не только не нуждается в улучшении, но наоборот, способен противостоять любому, даже самому отчаянному строительному энтузиазму. Да, здесь тоже есть река, есть и плоское левобережье, есть и крутые склоны. Но река — какая река! Не река, а могучая водная артерия, вздувшаяся на стареющем теле Европы под базальтовым напором дикого тысячекилометрового объема. А с запада приготовлено специальное наблюдательное место, неровное, приподнятое над днепровскими туманами для полного охвата безграничного пространства. Но и это всего лишь поверхностный холодный взгляд. До чего уютное, теплое, жилое место этот Киев. Кто гулял от Софийского Собора, — по тенистым аллеям, по крутым улочкам, до самой филармонии, а дальше снова вверх, к Мариинскому дворцу, мимо Арсенала, к Лавре, а после обратно, но уже по самой круче, вверх, вниз, мимо Аскольдовой могилы и до самой Владимирской горки, — тот знает. И конечно, Крещатик, куда неизбежно стекаются с обоих покатых склонов бесконечные улочки и переулки, где многотысячная толпа ежедневно утюжит древнее доисторическое ущелье, погружаясь и выныривая из всех возможных Цумив, пэрукарэнь, прыкарпатьскых троянд, мыслывцив с одягом, хлибом, мъясом, лескою и другой бытовой мелочью.

Есть еще одно удивительное свойство главной улицы. Если вы киевлянин или были таковым в прошлом и если вы хотите встретить давно потерянного товарища, друга или просто знакомого, — идите на Крещатик. Но даже если у вас и не было желания кого-либо увидеть вновь, очутившись на Крещатике где-нибудь у Пассажа, у Грота или на Бессарабке, вы непременно повстречаетесь с давнишним, казалось бы, навсегда потерянным человеком.

Трофимов прекрасно знал о специфическом свойстве Крещатика и потому, принужденный сейчас проходить этой дорогой, профессионально втягивал голову в плечи, сутулился, неуклюже прижимал себя руками, становясь абсолютно неузнаваемым для постороннего взгляда. Правой рукой он то и дело щупал толстый пакет, оттопыривавший карман брюк, — подробнейшую карту-схему московского Кремля. Карту заказал ему Караулов, и вчера капитан, рискуя честью мундира, изъял ее из недр секретного управления. Теперь же, в назначенном месте, он передаст ее Караулову для последующего сравнения с чирвякинским наброском. Мог ли он еще год назад предполагать себя в такой роли? Простой вопрос и простой ответ. Нет, и никогда до. А вот на тебе, сказали принести, и он несет. И не просто под нажимом или в слепой вере, а сознательно, с долгим предварительным размышлением, с неоднократными колебаниями, с конечным освобождающим надрывом. Конечно, был и нажим. Но какой и с чьей стороны? Невероятно, но факт — со стороны неизвестного женского сердца. Да уж, понять Горыныча не трудно. Такой предмет многого стоит, и не в смысле только внешних впечатлений, а именно внутренним настроением, заметным для любого мало-мальски пристального взгляда.