Сделка - Элиа Казан

Гвен вытащила меня из комнаты.

Мы пошли на берег океана.

Пролив Лонг-Айленд — безжизненная масса воды.

Она облизывала прибрежную гальку, как собака — ботинки хозяина.

Я весь дрожал.

— Боже, что я наделал? — сказал я. — Надо же было так не сдержаться?

— Пойдем покатаемся на лодке, — предложила Гвен.

Мы залезли в ботик, приткнутый к берегу. Он давно стоял здесь и начал сразу же протекать. Борта совсем высохли. Пока я греб, Гвен вычерпывала воду старой банкой из-под кофе, валявшейся меж лавок.

Мы проплыли за буй, вокруг скал и на другую сторону пролива — куда я плавал в детстве. Там я остановился, чтобы не видеть старый дом, взял у Гвен банку и стал вычерпывать воду. Она поцеловала меня. Она чувствовала, как болит моя душа. Я сотворил глупейшую штуку с отцом, которую невозможно понять. Ее можно только простить.

— Что на меня нашло? — спросил я. — Я-то думал, с прошлым давно покончено. О Господи, как такое и выскочило у меня? Кем я его обозвал?

— Старым дерьмом. Но забудь об этом, — сказала она.

— Я уже и забыл, что могу быть вне себя от ярости!

— Дочерпывай пошустрей, а то обратно поплывем без лодки.

— Что ж, поплыли.

— Я бы не терзала себя так, Эдди.

— Вернусь и попрошу прощения, — решил я.

Отдав ей банку, я взялся за весла и погреб к берегу.

— Итак, — сказал я, — я снова бросил старого сукина сына в беде!

— А, перестань! Что тебе оставалось делать? Он и так заварил кашу на славу!

Я продолжал грести.

— Для тебя в детстве он, наверно, был отъявленным мерзавцем, — сказала она.

— Его так воспитали, — сказал я. — Он не знает другого.

— Не будь таким всепрощающим, — сказала она. — Он воспитан в такой традиции. Что еще он мог ожидать от своего сына? Только следования по своим стопам. А в случае боды — прихода на помощь.

Я налег на весла посильнее.

Обогнув буй, мы увидели сценку у дома. Немую из-за большого расстояния.

У крыльца стояла машина Глории. Сбоку виднелся мужчина в белом халате. Глория и Флоренс выводили отца под руки из дома. Старик сопротивлялся, кричал благим матом.

Затем случилось несчастье. Он дернул руку и освободился от захвата Флоренс. Потом обеими руками толкнул что есть силы Глорию. И, толкнув ее, потерял равновесие и упал назад. Из-за далекого расстояния — мы были в полумиле от берега — я мог лишь заключить, что отец, возможно, подвернул ногу и плашмя упал назад. Белый халат, спокойно стоявший около машины, ринулся к отцу, поднял его на руки и отнес в машину.

Ему отец не сопротивлялся, казалось, даже повис на нем.

Мы находились слишком далеко, чтобы понять, что, падая, отец сломал себе бедро.

Но мы услышали, перед тем как санитар подхватил старика, мы услышали крик: «Эвангеле! Эвангеле!» Крик был еле слышен из-за расстояния, но ошибиться было невозможно.

Все залезли в машину: Флоренс, Глория, санитар. Машина уехала.

Я заработал веслами.

Но то, что должно случиться, — случилось, и торопиться больше было некуда!

— Посмотри, — сказала Гвен. — Чарльз!

Машину Глории сменила машина Чарльза.

Гвен было тяжело бросать меня в тот день.

Она сменила пеленку сыну и сказала мне:

— Чет думает, что Анди — твой сын. Но он — его. Ему об этом я никогда не скажу. Но тебе — надо, тогда ты поймешь, почему предложенное мной лучше.

Я не провожал их. Кивнул, и она ушла.

Я сел на крыльцо. Было тихо. Пахло акацией. В полдень пришел посыльный из овощной лавки, принес продукты.

Ночь я провел один. В старом доме, один.

Глава двадцать первая

Единственным звуком, доносившимся снаружи, было шуршание ветвей под дуновением бриза с пролива. Острые концы веток царапали стены дома и крышу. Нет, были еще звуки: волны набегали на гальку, шелестели опавшие листья, гонимые ветерком, лаяла собака, вдалеке гудел лайнер.

С далеких дней детства я не лежал вот так в кровати и не говорил себе: «Надо встать. Пора идти».

Бриз окатил меня холодком, легким, как пищание дудочки. Я скинул одеяло, оставшись лежать голым, и пустил его порезвиться на мне.

Зазвонил телефон. Я лежал. Мое отношение к телефону полностью изменилось. Я подумал: а с кем я хочу поговорить? Мне было плевать, кто там звонит. Я лежал.

Все утро он трезвонил каждые пятнадцать минут.

В кармане рубашки я нашел новенькую сигару — дар мистера Финнегана. Когда был его «роллс-ройс»?.. Вчера? Я прикурил сигару. Затем пошел в туалет.

На стене просторной старомодной ванной висело украшенное виньетками зеркало. Если я помню правильно, то оно когда-то висело в спальне дядюшки Джо. Но зеркало не вписывалось в шикарную обстановку дома, и дядя Джо, тогда — богач, переехав в другое место, подарил его отцу. Зеркало очутилось у нас в ванной. Помню, как его перевозили в нашем «Пиерс-Арроу» — отец сидел на заднем сиденье и придерживал его, мать — вела машину.

Я стоял и разглядывал свое обнаженное отражение. Я не помнил такого ощущения своего тела: только раз в жизни меня охватывало такое чувство — когда в паху появились волосы.

Вот мое брюшко. Округлое. Не маленькое, ощутимое. Голова вылезает из плеч. Не уверен, что природа именно так хотела состыковать мое тело. Я выглядел так, будто собирался заняться чем-то секретным.

Разумеется, одежда для этого тела значит много. Без нее я не смотрелся.

Задница провисала. Я изогнулся и посмотрел на ягодицы. Живопись Гранаха. Бицепсы в расслабленном состоянии висели как у тех старушек на фотографиях, отдыхающих в Кони-Айленде. Грудь пока не висела — если я не наклонялся. Тогда все отвисало.

Я взял стул, поставил его перед зеркалом и уселся. Брюшко увеличилось. Член исчез между ног. Во всем моем облике выделилась сигара.

Я понял, что годами избегал зеркала. Без него легче жить.

Я повернул стул и теперь смотрел на себя прямо. Вся эта чертовщина, думал я, вся истерика, близкая к самоубийству, все эти рыдания по ночам и ссоры, обвинения в измене, все эти публичные заявления о страсти, весь этот сыр-бор — все из-за этого?! Из-за этого — в зеркале?!

Я продвинулся вперед на стуле и свесил свои причиндалы за край. Одно яичко загадочно пошевелилось, приподнялось и упало. Но сам Младший Брат отдыхал. Представь, подумал я, что он — всего лишь хрящ, мясо и железы, прорезаемые венами, которые питает кровь, а потом подумай о всех тех потрясениях и душевных терзаниях, вздымающихся вокруг этого маленького члена. Несоизмеримо, подумал я, очень несоизмеримо.

Стало заметно, для чего нужна одежда. Не для защиты тела от превратностей погоды, а для сокрытия его от испытующих взоров остальных человеков. Лично я произвожу гораздо более сильное впечатление, будучи одетым. Не так давно я мог успокоить паникующий от неувязок в работе отдел одним своим появлением. Разумеется, представ перед сотрудниками фирмы неглиже, я бы вызвал другую реакцию. Даже с такой длинной сигарой.

Поначалу они бы увидели, что у меня за душой, коль я гол как сокол, нет ни гроша. Я потянулся в карман посмотреть, а сколько же у меня бренной монеты. Затем стало просто неохота возвращаться в спальню, искать брюки. Да и что я там найду? Лучше уж не ходить вообще! Жизнь вскоре и так поставит меня перед необходимостью удостовериться в наличии хоть какой-нибудь суммы. А двигаться я не хотел — я «наслаждался» собой в зеркале.

А когда придется одеваться, подумал я, что я должен надеть?

Если одежда — это реклама того, что внутри, то как я должен отныне заявлять о себе на людях? Кто я ныне?

Положительный? Нет. Интеллектуал? Нет. Любовник? Сомневаюсь, любил ли я вообще кого-то. Надежный? Сомневаюсь, чтобы мне верили в чем-нибудь до тех пор, пока я сам этого не захочу. Собрат по крови? Ага, враг почти всем. Незаменимый Эдди? Ха-ха-ха! Честнейший Эдди? Где-то в чем-то. Тоскующий по обществу? Я — себялюбец. Да и ничего меня не интересует. Одежда, говорящая: иди ко мне, мне нужен человек — не по мне. Да и не нужна одежда-то. Даже более того. Я предпочитаю одиночество. Как же мне одеться, чтобы выглядеть «любящим одиночество»?

А по правде говоря, я вообще не хотел одежды. Не хотел никого впечатлять и ни с кем быть. После фальстарта я снова стоял в начале беговой дорожки, голый и одинокий, такой же, каким и появился на свет. В тот момент я не имел ни малейшего понятия, ни какой сегодня день недели, ни который час. Или кто где находится и почему…

А кто-то все-таки где-то чего-то хотел! Телефон продолжал названивать.

Росчерк пера — и от моей старой жизни ничего не осталось. Вопрос был в другом — а что взамен? Я прекратил делать то, чего не хотел. Но что же я хотел делать?

Мне пришла в голову мысль, что от меня никто не требует делать хоть что-то. Я мог просто жить. Пока не умру.

Только вот сколько протяну?

Осталась кой-какая мелочь, крыша отцовского дома над головой и, может, еще один дом в Лос-Анджелесе, нулевой счет в банке, но немного страховки, хотя и на имя Флоренс. Я не буду мокнуть под дождем ни завтра, ни послезавтра.