Шрам - Чайна Мьевиль

Жизнь и кровь, уходя из хряка, перемещаются в комариху.

Живот ее распухает. Она присосалась к свинье, которая чем дальше, тем больше становится оболочкой, высушенной и сморщенной. Свинья уменьшается, а женщина увеличивается в размерах, жиреет с удивительной скоростью, цвет разливается по ней, она раздувается, начиная от желудка. Она наливается соками умирающего животного, становится сытой и неповоротливой.

Беллис не в силах оторвать взгляд, хотя ее и одолевает тошнота, по мере того как свиная кровь наполняет эту костлявую оболочку, перетекая из одного тела в другое.

И вот свинья уже мертва: сморщенная шкура проваливается в пустоты между лишенными соков мышцами и костями. Анофелес пожирнела и порозовела. Ее руки и ноги почти удвоились в обхвате, кожа на них натянулась. Раздувание особенно заметно в области груди, живота и ягодиц, которые пополнели, но не обрели упругости, свойственной человеческому телу. Вид у них как у опухоли, как у налитой головки нарыва.

Повсюду на полянке то же самое происходит с другими животными. На некоторых восседает по одной женщине, на других — по две. Все животные съеживаются на глазах, словно их иссушает, обезвоживает солнце, а все анофелесы толстеют, наливаясь кровью.

Первой самке потребовалось полторы минуты, чтобы высосать всю жидкость из свиньи (это воспоминание потом преследовало Беллис, ей долго слышались довольное урчание комарихи).

Насытившись, та скатывается со сморщенного трупа. Глаза ее становятся сонными, хоботок убирается внутрь, изо рта капает кровь. Она уходит, оставляя после себя мешок свиных костей.

Горячий воздух вокруг Беллис теперь густо насыщен запахом рвоты — ее спутники не сдержались при виде трапезы анофелесов. Беллис не рвет, но рот ее перекашивается, и она чувствует, что поднимает свой пистолет, но не в гневе или страхе, а в отвращении.

Но не стреляет. (И вообще, что, если бы она, неумелая таких делах, нажала на спусковой крючок? Впоследствии оглядываясь назад, Беллис часто задавала себе этот вопрос.) Опасность, кажется, миновала. Армадцы, оставляя позади маленькую полянку и запах навоза и горячей крови, двигаются вверх по склону мимо новых скал ядовитых вод, к поселению, которое они видели с воздуха.

Последовательность событий стала более четкой, не скомканной от жары, страха и недоумения. Но тогда, в том месте, в то мгновение, когда Беллис удалялась от горячего кровавого месива из мертвых свиней и овец и их иссохших потрохов, от омерзительно—жуткого пиршества анофелесов, а потом (еще хуже) от их сытой апатии, комариха подняла свой взгляд от овцы, до которой добралась слишком поздно— та уже была пуста, — и посмотрела на отступающую экспедицию. Она сгорбилась и, болтая в воздухе руками и ногами, полетела к ним. Рот ее был открыт, с хоботка капала слюна; остатков трапезы сестер ей было явно недостаточно — живот ее лишь чуть—чуть увеличился в размерах. Она миновала стражников—кактов и струподелов, направляясь к обезумевшим от страха людям; крылья ее звенели.

Беллис брала жуть, когда она возвращалась в мыслях к этой путаной мозаике образов, — она увидела, как Утер Доул спокойно вышел вперед, встав на пути женщины—москита, поднял руки (теперь в каждой было по пистолету), дождался, когда та почти села на него, когда жар ее рта обдал его лицо, — и выстрелил.

Оружие взорвалось грохотом и черным свинцом. Выстрел ударил в лицо и живот женщины. И хотя она была полупуста, из разорвавшихся с треском внутренностей хлынул фонтан крови. Женщина упала на землю, ее лицо рылось в грязь. Хоботок продолжал торчать изо рта — слюнявый, красный, он сразу же вонзился в землю. Наконец тело ее замерло перед Доулом.

Беллис вернулась в линейное время. Она была ошеломлена происходящим, но воспринимала его отстранено. В нескольких ярдах от Беллис насосавшиеся кровью анофелесы не обращали внимания на свою погибшую сестру. Когда экспедиция по крутой тропе направилась вверх, в горы, комарихи принялись уносить свои отяжелевшие тела от обескровленных жертв, оставшихся догнивать на земле. Налитые, как виноградные грозди, под зловеще гудящими крыльями они медленно возвращались в свои заросли.

ГЛАВА 23

Они ждали в молчании: Любовница, Доул, Тинтиннабулум, Хедригалл и Беллис. А перед гостями, чуть наклонив, словно в вежливом удивлении, головы, стояли два анофелеса.

Беллис удивилась при виде двух этих комаров—самцов. Она думала, что ее ждет нечто отвратительное — кожа, обесцвеченная хитином, маленькие жесткие крылья, такие же, как у женщин.

Но они были похожи на обычных мужчин небольшого роста, чуть сгорбленных от возраста. Их красноватые одеяния были все в пыли и пятнах от растений. Самый старший был лысоват, а его руки, торчавшие из рукавов, отличались чрезвычайной худобой. У мужчин не было ни губ, ни челюстей, ни зубов. Рот их представлял собой сфинктерную мышцу — небольшое плотное кольцо мускулов, внешне неотличимое от ануса. Кожа по бокам просто сползала к этому отверстию.

— Беллис, — сказала Любовница, — попробуйте еще раз.

Они вошли в поселение под удивленные взгляды мужчин—комаров.

Растрепанная, потная, покрытая пылью армадская экспедция с трудом преодолела последние ярды и внезапно оказалась в тени домов из сланца, высеченных и встроенных в стены ущелья, разделившего скалу надвое. Поселение было сооружено без всякого плана: маленькие квадратные домики, разбросанные под солнцем на главных склонах, словно они сползли вниз по крутым склонам расщелины. Домики были связаны между собой ступеньками, вырубленными в породе, и протоптанными тропинками. Дымоходы утопленных в скалу обиталищ торчали из земли, как шляпки грибов.

В поселении повсюду виднелись двигатели с Машинного берега. Сотни неясных конструкций, все очищенные от ржавчины. Некоторые работали, другие стояли. Те, что освещались солнцем, сверкали. Здесь не было шумных паровых двигателей, как в Нью—Кробюзоне и Армаде, и в воздухе не висел запах горелого масла. Наверное, гелиотропные двигатели, подумала Беллис. Их лопатки и лопасти стрекотали на немилосердном солнце, потрескавшиеся стеклянные корпуса засасывали в себя его лучи и посылали загадочную энергию по проводам, связывавшим разбросанные повсюду дома. Длинные провода были сращены из коротких отрезков, выдранных из старых машин.

На плоских крышах, на склонах холмов, в тени узкой расщелины, из—под крон сучковатых деревьев вокруг поселка, из дверей и окон на новоприбывших смотрели мужчины—комары. Стояла тишина — ни вскриков, ни охов, ни ахов. Ничего — только удивленные взгляды всех этих глаз.