Учебник рисования - Максим Кантор

Иные, те, что вечно ищут соринки в чужих глазах, сетовали, что газета создает фальшивый образ страны. А где, дескать, про дороговизну? А где про детскую наркоманию? Где про торговлю живым товаром? Где про вымирание нации? Про обмеление рек где? Мол, однобоко информацию подаете: излишне восторженно. — Ах, так вам чернухи не хватает? — отвечал Баринов смеясь. — Извольте! Раздел: происшествия. Мочат всех подряд, убийство на убийстве, зачитаетесь. Вот интересная информация: руководителя люберецкой бандитской группировки задушили капроновым чулком в гей-клубе «Задом наперед». Любопытно, а? — Да нет же, — ныли недовольные, — это опять про именитых бандитов, про звезд преступного мира. А вы про народ напишите, правду расскажите, как он страдает. Так кто же читать станет? — недоумевал Баринов. — Вы чего? Это ж газета, поймите, она продаваться должна. Печатаем то, что народу интересно. А народ сам про себя читать не хочет, он про себя и так знает. Про пенсионеров писать? Мол, дохнут без медпомощи? Так ведь тираж упадет, я сам без медпомощи останусь. — А вы напишите про войну. Про истребление населения в Руанде, про бомбардировку Грозного, про чистки в Вуковаре, про Приднестровье. — Постойте, постойте, отвечал Баринов, и, если собеседник был журналист из его газеты, голос Баринова делался строг, — вы хотите сказать, что мы новостей не печатаем? Еще как печатаем. Вот, вот и вот — полюбуйтесь: факты и ноль эмоций. Коротко и содержательно. А вот пафоса нам не надо. Этакого правдинского азарта мы не допустим. Вы что же, хотите сделать из газеты агитационную листовку? Прошли те времена. Если война идет, про войну материал даем, — но равно столько, сколько нужно нашим читателям. А им, простите, нужно дело делать, а не слезы точить с газетой в руках. Нужна информация, а не вздохи и призывы. — Но вы хотя бы корреспондентов на фронт посылайте, давайте фото с мест боев, интервью с мирными жителями, мнения солдат. — Кто читать будет? Возможно, вашей бабушке из Конотопа это и интересно. Только не нашему подписчику. Ему котировки акций любопытно знать, погоду на южных склонах Альп, курсы валют. Вы понимаете, на кого ориентируетесь в газете? Не понимаете? А зачем пришли в газету работать? Кушать захотели, да? А кто зарплату платит, не интересовались?

Это было мнение профессионала, человека, заслуженно получившего репутацию журналиста номер один. Профессия журналиста такова, что конденсирует в себе многие тревоги и заботы общества. Не один Баринов опасался остаться без медицинской помощи. Ему-то это как раз не грозило, а вот стране в целом без помощи было не обойтись. Ежедневно вливаемые в тело страны кредиты одни только и могли гальванизировать ее. Впрочем, гальванизировало скорее намерение дать кредиты — а сами деньги не появлялись никогда: исчезали на полдороги. Рядовой обыватель, наблюдая круговорот денег в природе, хватался за голову: банкиры вывозили из страны деньги на Запад с завидным постоянством. Но западные банки с не менее завидным постоянством давали России кредиты, которые тут же расхищались, чтобы быть благополучно вывезенными прочь. И так без конца. Обывателю по наивности мнилось, что здесь нет логики. Логика, однако, была, и западные банки были заинтересованы в этом вечном двигателе более, нежели российские ворюги. Точно так же, как для российского воротилы простейшим средством отмывания денег были казино и журналы (Дупель на паях с Бариновым владел «Бизнесменом», Балабос «Европейским вестником» и «Плейбоем», а Левкоев «Вогом» и «Актуальной мыслью»), так для западного банкира — российское предпринимательство. Анонимные банковские средства, вложенные в российских бандитов, приносили стабильные личные дивиденды и в сроки, западному банку не снившиеся. Де Портебаль, допустим, перевел сорок миллионов из Парижского банка на концессии в Казахстане. Через три месяца он получил на закрытые счета в Швейцарии в два раза больше. Фон Майзель поддержал концессию сотней миллионов и уже утроил свой вклад. Так что сказать уверенно, кто в ком более нуждался, трудно. И посему возрождение отеческих приоритетов проводилось аккуратно, без славянофильской нахрапистости, чтоб не оттолкнуть дающую руку. Находились, конечно, и выродки, критикующие Запад. На такой случай имелась прогрессивная интеллигенция. Уж она, интеллигенция, тут же давала отпор тем недоумкам славянофилам, которые блага своего славянофильского разглядеть были не в силах. Независимая журналистика стояла на страже и, чуть что, затыкала бреши в сознании прогрессивными полосами.

«Не люблю я таких людей, — так, например, ответил Борис Кузин интервьюеру, Яше Шайзенштейну, на вопрос отказаться ли России от Запада? — которые сами на Запад ездят и там зарабатывают, а Запад при этом ругают. Или еще того хлеще: живут на Западе, там печатаются, а Запад критикуют. Нет, не люблю».

— Имеете в виду писателя Зиновьева? — оживился Шайзенштейн, востря карандаш.

— И его в том числе. Но не только. Есть, видите ли, тенденция (несомненно, это рудимент сталинской поры) пользоваться достижениями западной цивилизации (я хочу подчеркнуть эту мысль: именно пользоваться, но не учиться у цивилизации, не брать уроков) и одновременно ее поругивать, говорить об особом русском пути. Давайте вместе задумаемся, а не опасна ли эта позиция для русской интеллигенции?

— Достоверны ли слухи, что вы собираетесь возглавить демократическое движение? Поговаривают о создании новой партии, так ли это?

— Делать заявления для прессы преждевременно. Тем более что в парламенте демократическое движение представляет партия Владислава Тушинского. Хочу лишь подчеркнуть, что ко мне обращаются многие российские интеллигенты, желающие более внятно артикулировать свою гражданскую позицию.

Татарников держал в руках свежий номер «Двери в Европу» с интервью Бориса Кузина «Изменится ли российская ментальность?». В беседе Кузин с энтузиазмом показывал, что да, это возможно, и пора уже становиться европейцами, другого пути нет, обязательно станем. Здесь же на первой же полосе было опубликовано интервью с новым премьер-министром под названием «Без кредитов не обойтись», а также призыв голосовать за нового кандидата в российские президенты — на смену мясистому пьянице уже готовили энергического политика, офицера из Органов Безопасности. Здесь же были опубликованы и фотографии всех троих: новый кандидат в президенты с холодным скользким лицом, похожий одновременно на рыбу и на волка, улыбался тонкогубой улыбкой; новый премьер, известный ловкач по кличке «Степа-два процента», смотрел на читателя с презрением; Борис же Кузин улыбался с фотографии интеллигeнтно и со значением, держа на руках белоснежного кота Пуфа.

— Вот это да, — сказал Татарников и выпил стаканчик водки, — и кот тоже попал в цивилизацию. Бедняга, теперь с ним обойдутся круто.

— Тебе лишь бы зубы скалить, — заметила жена Зоя Тарасовна, — а отчего бы тебе самому в газету интервью-то не дать. Ты бы всех уму-разуму научил. Что-то нас не зовут, а, Сергей Ильич? Как-то наше мнение оказывается невостребованным, а? Котов и тех чаще приглашают.

— Оно и к лучшему. Опасаюсь я цивилизации. Я дома отсижусь или вон к Рихтерам зайду, чайку похлебаю. Котов, конечно, жалко. Не поздоровится, я думаю, котам.

— Как же, чайку ты похлебаешь у Рихтеров, — заметила Зоя Тарасовна, знаем мы ваш чаек, герр профессор.

Татарников и не подозревал, что цивилизация уже прошлась по коту своими острыми лезвиями — неделю назад Пуфа кастрировали и обстригли ему когти, чтоб не обдирал обоев. Теперь Пуф, сидя на руках хозяина, глядел на мир с жалкой улыбкой на сытой морде. Так смотрят в фотоаппарат усмиренные сербы и наставленные на путь демократии хорваты — губы их кривит растерянная ухмылка, а глаза безвольно уставлены в пространство. Жертва цивилизации, он вполне теперь соответствовал моющимся германским обоям — экологически был безвреден и внешне привлекателен, а то что кошек не будет знать, так ведь надо же чем-то жертвовать во имя прогресса.

— Ирина резонно говорит, — заметил Кузин, рассказывая в редакции об операции, проделанной над котом, — «уж лучше я поволнуюсь один день, чем несколько лет латать обои». Так бился, шельма, когда ему когти обстригали. Ирина изнервничалась вся. Кастрировали, конечно, под наркозом — он бы не дался. Если уж он за когти так переживал. Хотя кастрация — это, в сущности, для его же блага: будет дома сидеть, а не носиться по улицам; вот у соседей кот Степка бегал за кошками и добегался — попал под трамвай.

— Уж лучше под трамвай, — мрачно сказал Чириков.

— Ты сам за себя отвечаешь — и на здоровье. А за Пуфа отвечаю я.

— Хорошо, что ты за меня не отвечаешь, — сказал Чириков, — а то ходить бы мне без яиц.

— Есть мера ответственности, Витя. Я не мог поступить иначе. Мы же цивилизованные люди. Если берешь животное в дом, ты обязан отвечать за его жизнь — мало ли что? Думаю, это пойдет Пуфу в конечном итоге на пользу. Поумнеет, сам спасибо скажет. Не будет за кошками бегать, зато целее будет. Правда, сейчас он какой-то вялый. Не игручий какой-то.