Каменные скрижали - Войцех Жукровский

— Спокойствие, прежде всего спокойствие, — распорядилась Маргит. — Пусть сюда никто не входит и не причитает над ним… Он сейчас уснет. Судороги ослабевают. Врач уже был? Где его жена?

У косяка двери стояла малорослая женщина в крестьянском — хлопчатобумажном сари. Она стояла, так низко опустив голову, что ясно был виден крашенный кармином пробор и траурные крылья расплетающихся волос. Тесные манжеты белой блузки врезались ей в руки.

Рам Канвал узнал Иштвана, судорожно сведенные губы растянулись в усмешку, и лицо стало похоже на лица умирающих от столбняка.

Советник наклонился, взял холодную и потную ладонь, рука Рама висела, как плеть.

— Господин Рам, ничего не потеряно, вы еще поедете к нам. Я вам обещаю.

— Нет, — всхрипнул тот. — Они вам лгут… Они мне сегодня сказали, что не хотят ни меня, ни моих картин. Он говорил прерывистым шепотом, связно, только глаза то убегали под лоб, то косили.

— Похоже на отравление каким-то алкалоидом, — хлопотала Маргит. — Промывать желудок поздно… Все, что там оставалось, вышло с молоком. Доза была не смертельная, но последствия поражения уже налицо. Практически ничем не поможешь. Вся надежда на то, что организм отстоит себя сам.

— Он выживет? — потребовал правды брат, согнутым пальцем убирая усы с губ.

— Если проявит волю к жизни, если будет бороться, — ответила Маргит, сворачивая резиновые трубки фонендоскопа. — Для этого он должен ясно видеть цель, а уж это зависит от вас.

— Слушай, Рам, — сжал руку художника Тереи, — даю тебе слово, если не к нам, ты поедешь к чехам, к румынам, все атташе мои друзья.

— Сказали, мои картины против социализма, выродившееся искусство, — прерывисто прошептал Рам, — сказали, не на то у вас подавлен мятеж, чтобы отравлять людей такой выставкой.

— Ференц, — поморщился советник. — Нет. Сам посол. Гиблое дело…

— Нет, не гиблое! — воскликнул рассвирепевший Иштван. — Ты еще в Париж поедешь, я весь мир вверх дном поставлю.

Губы Рама дергались, кривились в гримасе усмешки, зрачки вращались, сходились в углах глаз, он не владел их движением, страдал от этого, и частый пот, словно пена, выступал у него на лбу.

— Ты должен жить, слышишь? Будешь жить — поедешь.

— Не кричите, а то у вас голос красный делается, — пробормотал Рам.

Вдруг он начал давиться, корчиться от судорог, на губы выкатилось несколько беловатых комочков кислого молока. Жена, стоя на коленях у кровати, обтерла ему лицо мокрым полотенцем.

— Умер, — заскулила она. — Покинул меня. Маргит жестко отвела ее руки.

— Нет, он уснул. Не беспокойте его. Не мучьте вопросами. Задерни занавеску, свет ему неприятен. Шум представляется ему цветными пятнами… По-моему, его лучше бы отправить в больницу, — обратилась она к пожилому мужчине в жилетке верблюжьей шерсти, голые коленки мужчины, торчащие из-под дхоти, нервно дрожали.

— Зачем? Здесь мы все при нем, за ним хороший уход. Лучше его не мучить зря. Больница дорого стоит. И так уже весь дом шумит, что это мы его убили, — мужчина властно взял за плечо съежившуюся у кровати сноху и приказал: — Положи ему в ноги бутылку с горячей водой… Так-то ты за ним смотрела? Это же твой муж.

— Вы, вы его замучили, вы, вы ничего не понимаете, — набросилась та на свекра, замахала у него перед носом скрюченными пальцами, словно выпущенными когтями. — Недавно зашел на барсати торгаш, он все картины купить хотел, по десять рупий за штуку давал.

— Что ж ты не продала? — взволновался брат. — Это же чистое везение.

— Я не дура… Давал по десять — заплатит и по двадцать. Иштван увидел, как веки художника дрогнули, приподнялись, зрачки все так же беспокойно бегали, но на губах была уже не гримаса, а тень улыбки.

— Одни краски дороже стоят, не продавайте, — шепотом попросил Рам.

У открытой двери в квартиру теснилась детвора, в прихожей сидела седая женщина и рассказывала им о случившемся. Пока Иштван и Маргит проталкивались на лестницу, какой-то мальчуган выхватил у девочки с бантами мешочек с шариками, те хлынули по ступенькам — звонко щелкающим каскадом. И детвора с визгом бросилась их подбирать.

— Благодарю вас, — поклонился переводчик, кончики усов у него слиплись от слюны. — Вы вернули ему надежду.

— Не я, не я, а тот торгаш. Мне он уже не верит. Когда они выехали на шоссе, Иштван обратился к Маргит:

— Еще одна жертва Будапешта. Без шуток, если бы не восстание, он стал бы нашим стипендиатом.

Взглянув на часы, он умолк, сосредоточенно приник баранке, до шести оставалось совсем немного.

— Я запаркую машину, а ты беги в кассу за билетами. Мимо индийцев проходи без очереди смело, никто не возразит… Это у них осталось с колониальных времен, иногда мне кажется, им нравится, когда их унижают.

В кино они попали без труда, прошли на балкон в ту минуту, когда гасили свет. Сели на первые попавшиеся свободные места. После цветной рекламной короткометражки демонстрирующей страдающего головной болью толстунчика, которому добрый дух предлагает чудесные пилюли «Аспро», пошла хроника. Они прижались друг к другу. Рука Маргит нашла ладонь Иштвана, погладила, а потом замерла в ласковом пожатии, словно давая знак: не мучь себя, я с тобой, то, что ты увидишь, уже быльем поросло Строительство плотины в Бхакра Нангал, современный город Чандигарх, противосолнечные бетонные решетки на окнах похожи на пустые пчелиные соты или на тонко нарезанный швейцарский сыр, дворец правосудия с объемистыми колоннами, словно ассирийский храм, какие-то волы бредут в жидкой грязи и с медлительностью улиток волокут деревянную борону, на которой стоят дети, чтобы зубья глубже вонзались в разворошенное месиво…

И вдруг Иштван вздрогнул. На экран прянула тройка истребителей, они пикировали, россыпью белых кубиков возник город, прикрытый шубой дыма, толпа — с этой высоты похожая на пролитую жидкость, она растеклась в сады и пальмовые рощи. Иштван набрал полную грудь воздуха. «Это не Будапешт и ни на один из наших городов не похоже». «Налет израильской авиации на Порт-Саид», — раздался голос диктора. Самолеты вели обстрел, и толпа распадалась на отдельные подвижные фигурки, эти фигурки метались зигзагами, а потом замирали, словно притворялись мертвыми на манер насекомых. Но Иштван понимал: это самая доподлинная смерть. На экране она выглядела даже эстетично, люди кувыркались, как кегли, уважительный шумок пробежал по залу, знающему толк в таких сценах по американским батальным фильмам.

Показ Будапешта начался с памятника, стоящего над Дунаем. Бем в шляпе с лихим петушиным пером, толпа, подняв головы, слушает оратора, взобравшегося на каменный цоколь.

Ничего необычного не было в этом кадре, но Маргит почувствовала, как под ее ладонью пальцы Иштвана мертвой хваткой вцепились в подлокотники кресла, у него изменилось дыхание, он вздернул голову, словно метнулся навстречу картинам на экране. Обычные лица, обнаженные головы поющей толпы он встретил глубокой душевной дрожью, потому что это были венгры, его земляки, он ощущал связь с ними, не постижимую для Маргит, единство, которого ей никогда не будет дано. Украдкой она следила за ним, через его отклик воспринимала смысл образов, переменчивых, как гонимые ветром облака.

Наезд камерой на полуоторванную табличку с надписью «Stalin korut», из-под нее видно прежнее название «Andrassy». Объектив переводят на улицу, по которой течет толпа, со зданий свисают длинные полотнища с белой полосой посередине, а в центре этих полос — дыры… Звезду повырывали. Артиллерийская батарея в парке ведет огонь в промежуток между домами, солдаты в мундирах, похожих на русские, с бантиками на пилотках, баюкают на руках длинные снаряды. У тех, кто командует, изо ртов вылетают облачка пара… Звука нет, только музыкальное сопровождение, кадр дергается, видимо, съемку вел с руки случайный свидетель. Толпа на тесной площади, головы задраны, вдруг из окна на пятом этаже вылетает человек, грузно, как мешок муки, ударяется о булыжник, поблескивающий от влаги. Других, одетых в мундиры, выводят из дома, пинками гонят к стене, какой-то молодой мужчина в вязаной шапке с кисточкой размахивается двустволкой и наотмашь бьет по спине упирающегося офицера с такой силой, что отламывается приклад… Взбешенный, он продолжает свое, орудуя стволами, как колом, отломанный приклад с ремнем прыгает по булыжнику. Люди в мундирах, стоящие у стены, тянут руки, что-то объясняют, умоляют. И вдруг судорога искажает их лица, они делаются как дети, корчащиеся от страха в темноте и кричащие: «Мама!» А это уже в них. Они падают тупо, не защищенным рукой лицом ударяются о плиты тротуара, другие, отшатнувшись к стене, оседают, трутся о нее спинами, оставляя черный след, потому что кровь на экране выглядит черной, а мольба о пощаде — черным пятном открытого рта, — черные знамения ночи, которая обвалилась на них.