Конец российской монархии - Бубнов Александр Дмитриевич

И вдруг из немецкого окопа высовывается на штыке или палке белый платок или полотенце.

— Гляди-ка! — перешептываются между собою очередные наблюдатели. — Чтой-то он хочет нам сказать?! Поглядим, что будет дальше…

За одним белым флагом появляется другой, третий, затем из неприятельского окопа выскакивают отдельные смельчаки; они усиленно дымят своими папиросами, жестами подчеркивают, что вышли без оружия, и приглашают наших приблизиться.

Офицер в своей землянке: настроение от долгого сидения в окопе вялое, воевать прискучило… Берет любопытство, а если тут же окажется уже тронутый пропагандой, то дело братания налаживается быстро.

— Стреляем друг в друга уже третий год, пора бы и прикончить.

На нейтральной полосе между окопами завязывается оригинальное знакомство. Сблизившиеся люди пожимают друг другу руки, обмениваются непонятными словами, газетами, папиросами, а иногда и бутылкою спирта или другого напитка. С нашей стороны наиболее смелые, влекомые все тем же любопытством, заглядывают в чужие окопы и рассказывают потом чудеса о житье-бытье немецких солдат.

— Не то что у нас… — говорят они.

— Назад, прикажу стрелять… — с волнением кричит запыхавшийся офицер из окопа.

И кучки быстро разбегаются в разные стороны… Снова мертвая тишина, будто ничего и не было. Только нарастает накипь раздражения против офицера, прервавшего занимательную встречу…

Так это дело братания повелось у нас на фронте уже с Пасхи 1916 г. Потом шло все усиливаясь.

Сначала разбегались от окрика своего офицера. Затем приходилось пускать в направлении братающихся один-два выстрела с соседней батареи, а под конец стало уже так, что хозяином положения на фронте оказалась солдатская пехотная масса; сохранившая же дисциплину артиллерия должна была во избежание нападения отгораживаться даже проволокой от своей же пехоты. Но это было уже позднее, в 1917 г.

— Долой войну, — соблазнительно шептали «пораженцы» в ухо солдату, истомленному долгим, безнадежным сидением в окопах.

— Довольно слушать генералов, довольно вам служить империалистам, капиталистам и помещикам! Идите домой брать землю, иначе расхватают ее без вас!..

Это магическое слово «земля» и грозное предупреждение «расхватают без вас» могли смутить хоть кого из солдат нашей почти крестьянской армии.

«Земля» и «мир» — вот две затаенные мечты, прожигавшие, подобно каленому железу, все существо солдата-крестьянина… Мир, и притом мир немедленный.

— На что мне земля, если меня убьют? — эгоистически рассуждали они между собою. И эта шкурная философия, несомненно, заставляла солдатскую массу избегать всего того, что было сопряжено с боевой опасностью.

Развилось дезертирство с фронта и по пути на фронт, из рот пополнения.

Эти дезертиры являлись в деревне лучшими проводниками идей пораженчества, так как надо же было дома прикрыть свое преступление какими-то идейными мотивами. С другой стороны, их лукавым словам никто не противодействовал, ибо правительство очень мало заботилось о внедрении правильных понятий в народе о необходимости доведения начатой войны до благополучного конца.

Дезертирство развилось в столь значительных размерах, что бывали случаи исчезновения всего перевозившегося состава; к месту назначения прибывали только начальствующие лица разбежавшегося эшелона. Так помимо боевых потерь таяли ряды наших войск и укомплектования…

Таким образом, с двух сторон — со стороны фронта и тыла — на русского солдата надвигалась волна разложения.

В его представлении враг переместился: это уже не выглядывавший из окопа немец или австриец, это — собственное правительство и свои же рядом умирающие офицеры, не желающие мира и ему противящиеся… За мир надо бороться с ними, врагами внутренними, они опаснее тех, коих именуют врагами внешними.

И уже в декабре 1916 г. на совещании главнокомандующих генерал Рузский с горечью заявлял:

— Рига и Двинск — несчастье Северного фронта, особенно Рига. Это два распропагандированных гнезда!..

— Да, да, — подтверждал генерал Брусилов. — Корпус прибыл ко мне из Рижского района совершенно небоеспособным. Люди отказывались идти в атаку, были случаи возмущения… Одного ротного командира подняли на штыки. Пришлось принять крутые меры — расстрелять несколько человек, переменить начальствующих лиц!..

В конце ноября 1916 г. в одном из полков вверенного мне корпуса произошел печальный случай, заставивший меня прийти к заключению, что тяжелая атмосфера начавшегося в армии разложения стала проникать даже в ряды тех частей, кои по справедливости имели право гордиться своею твердостью.

Случай этот заключался в следующем… Заслуженный боевой командир батальона одного из старых полков русской армии, проходя мимо, заметил случайно часового, который вместо несения своей службы углубился в чтение принесенной им с собой на пост книжки. Подойдя вплотную к читавшему, упомянутый штаб-офицер, не сдержавшись, выхватил у часового книгу, которой и ударил виновного по плечу.

Тяжелая провинность с обеих сторон: один должен был понести наказание за нарушение обязанностей караульной службы, другой — за превышение власти и оскорбление часового. Суд сумел бы справедливо покарать обоих…

Но дело повернулось иначе. Часовой, дав отойти офицеру, выстрелил последнему в спину и смертельно ранил его. На суде выяснилось, что стрелявший — из матросов, недавно переведенный в пехоту за какие-то провинности на корабле.

Случай этот произвел в частях корпуса угнетающее впечатление. Больно было переживать глубокую ошибочность поступка старого боевого офицера, погибшего столь трагически из-за своей несдержанности, но столь же болезненно отзывался в душе каждого и тот прием, в котором пожелал найти себе удовлетворение выстреливший в офицера солдат-матрос!..

ОТКУДА ПОШЕЛ ПЕРЕЛОМ В НАСТРОЕНИИ

— Так, значит, перелом в настроении произошел на фронте русской армии? — спрашивают те, кто еще не вполне овладел мыслью, что современную войну ведут не изолированные вооруженные силы, а целые нации. Тысячью невидимых нитей связывается в этих условиях фронт с тылом, и одними настроениями в конечном результате питаются и живут эти две части одного и того же организма.

Ответить поэтому на поставленный вопрос очень трудно. Но несомненно одно — пропаганда имела и в тылу свои очень серьезные очаги. Я уже указывал много раньше, что тыл жил нездоровой жизнью, далеко не соответствовавшей условиям грандиозной народной войны. На этом общем фоне особенно удобными местами для распропагандирования людей, подлежавших отправлению на фронт, являлись пункты расположения запасных войск и железные линии. Как в частях запасных войск, так и на железнодорожных линиях не могло быть такого наблюдения, как на фронте, а между тем в первых скоплялись, а во вторых перевозились десятки и сотни тысяч людей.

Усиленная потребность в укомплектованиях, ощущавшаяся на фронте, вынудила правительство распространить призыв на действительную службу с последующим назначением в действующие части на огромную массу людей (ратников ополчения 2-го разряда), кои в мирное время в силу различных условий не проходили через ряды войск и, получив «белые билеты», чувствовали себя свободными от военных обязательств. Сам факт их призыва на службу был очень непопулярен среди населения и мог уже сам по себе создать почву для злонамеренной агитации и возбуждения внутреннего недовольства. Но недовольство не могло не усилиться еще более вследствие нераспорядительности военного министерства, забившего людьми запасные части сверх всякой меры и не имевшего в то же время возможности обеспечить эти части соответственным числом учителей, винтовок и учебных пособий. Были, например, батальоны, числившие в себе до 19 тыс. призванных. Праздная толпа, тесно размещенная в казармах и не видевшая оправдания своему призыву, естественно, представляла из себя крайне благоприятную среду для противоправительственной и пораженческой пропаганды. В бунтарстве эти люди могли даже видеть для себя средство если не совсем избавиться от отправления на фронт, то, во всяком случае, оттянуть наступление для них этого решительного момента.