Виртуоз - Александр Проханов

Фиолетовые петербургские сумерки. Синий рассыпчатый снег. Желтые фонари на дворцовой набережной окружены голубыми шарами. Нарядный блеск экипажей, пар вокруг лошадиных голов. Длинное осиное тело подкатившего автомобиля. Из карет выскальзывают опушенные мехом женщины, мужчины в шубах с бобровыми воротниками, военные в парадных мундирах. В сиреневых небесах, словно скользнула из необъятных высот, пронзила петербургскую ночь, тончайшая золотая игла. Он смотрит в окно, чувствуя холод широких стекол. Где-то рядом шелковый шелест туалетов, благоуханье зимних цветов, отблеск белого мрамора. Министр в черном фраке, с золотыми запонками в белых манжетах, говорит ему что-то почтительно и настойчиво. А он заворожен красотой петербургской зимы, серыми, в яблоках рысаками, дамой в пушистой шубке, ее легкой коснувшейся снега стопой.

Это переживание, принадлежащее когда-то царю, посетило Алексея, как его собственное воспоминание. Он не отпускал его от себя, как не отпускают чудесный сон.

Мимо прошел священник, молодой, чернобородый, посмотрел на него ярко и пристально. Вернулся:

— Здесь у нас есть иконка Богородицы Троеручицы. Она принадлежала государыне императрице, находилась с ней вплоть до последнего часа. Там же находится изумрудный перстень, найденный у Ганиной ямы. Можете подойти, приложиться к иконке. — Священник указал на небольшой, лежащий на аналое образ. Алексей приблизился. Икона была смугло-коричневой, покрыта стеклом. На тонкую блестящую нить были нанизаны золотые серьги, колечки, драгоценные камушки, и среди них в серебряной оправе — большой изумруд, прозрачный, водянистый, с глубокой мерцающей искрой. Приближая лицо к иконе, он почувствовал исходящее от нее тепло, волнующую женственность, чудесный аромат, более сложный, чем сладкий кадильный дым, — медовое благоухание. Целуя икону, видел, как затуманилось от его дыхания стекло, как дрогнула в глубине изумруда искра, словно узнала его, откликнулась на его поцелуй.

Они плывут на яхте по Финскому заливу, оставив в дымке желтые дворцы Петергофа. Вода бело-голубая, со стеклянной, льющейся вдоль борта волной. Дочери в соломенных шляпках, в белых платьях бегают по дощатой палубе, кидают в воду кусочки пирога, приманивая сильных, с желтыми клювами чаек, которые с криками летят за яхтой. Он обнимает за талию жену, чувствуя, как округлился ее живот, стали выше груди. В ее глазах появилась задумчивая нежность, туманная блуждающая улыбка. Исчезло гордое, властное выражение, с каким она являлась на балах и приемах. Сменилось терпеливым ожиданием, слезной беззащитностью, умоляющим обращеньем к кому-то, кто оберегает ее любимых и близких. Дочерей, что так весело кружат по палубе, обегая капитана в белом кителе с золоченым кортиком. Мужа, бережно обнявшего ее располневший стан. И того, не рожденного, кто наполняет ее горячей трепетной тяжестью, — еще не видит, но уже чувствует бирюзовую воду залива, падающих за кормой белых чаек, далекий, в красных соснах и янтарных отмелях, берег, и это нежное, робкое прикосновение мужа.

Алексея поразила достоверность переживания. Оно излетело из глубины изумрудного перстня, из влажной зеленой искры. Принадлежало царице, но отразилось в памяти, как образ его собственной жизни. Заметил, что рядом со священником стоят несколько женщин в платках, в долгополых платьях, похожих на паломниц, тихо шепчутся, посматривают в его сторону.

Дворцовая площадь в жгучем январском солнце. Полукруглый янтарный Штаб с заснеженной колесницей. Розовый, в дымке, Александрийский столп, окруженный цепями солдат. Красные околышки, красные язычки погон. Топчется зло казачья сотня — седые, с красным верхом папахи, синие шинели, зачехленные шашки. Из круглой арки валит на площадь толпа, вязкая, липкая, окутанная туманом злых испарений. Гул, песнопения, окруженные рушниками иконы. Колышутся хоругви. Какой-то священник в черном, с золотой епитрахилью, воздевает руки, обращает их к небу, к дворцу, к гудящей толпе, что-то выкрикивает. Казачий сотник выносится на коне, скачет галопом по заметенной снегом брусчатке, подлетает к толпе, поднимая на дыбы жеребца, что-то кричит, выдыхая железный пар. Из толпы летят в него камни, осколки льда, мерцающие на солнце бутылки. Сотник хлещет по бокам жеребца, уносится вспять, возвращается сквозь солдатскую цепь. Солдаты поднимают винтовки, солнце блестит на штыках. Трескучий неровный залп, кудрявые голубые дымки. Валятся люди на снег, ползут, недвижно лежат. Их затаптывает толпа, которая продолжает валить из арки на площадь, слепо, густо. Солнце молнией бежит по штыкам. Залп, колечки сизого дыма. Передняя кромка толпы редеет, из нее выпадают люди. Рушится цветная хоругвь. Истошные вопли. Казачья сотня с голубым блеском шашек мчится к толпе, врезается в темное месиво. Вздымаются на дыбы жеребцы, блещет сталь, бегут врассыпную люди. Солдатская цепь, подняв винтовки, мерно шагает по площади, переступает через черные, лежащие на снегу тела, через красные пятна, через брошенные иконы и флаги. В зеленом небе ангел с молитвенным жестом взирает на окровавленную площадь, на янтарные стены штаба, на серых, уходящих к арке солдат.

Это видение потрясло не своей жестокой достоверностью, но живым, несмотря на столетнюю давность, присутствием в настоящем времени, словно он, Алексей, смотрел на площадь из-за тяжелой портьеры окна.

Пространство храма продолжало мерцать, трепетать, словно с икон срывались зеркальные блески, облучали его, и он находился под воздействием этих волшебных облучений. Каждая вспышка меняла частичку его плоти, — изменялся хрусталик глаза, менялись клеточки мозга, преображались кровяные тельца, нервная и костная ткань. Он чувствовал, что становится иным. Его личность замещалась другой, царственной личностью, и он уже не грезил наяву, а вспоминал события собственной жизни.

Детская спальная в Царском Селе. Душный сумрак, в котором краснеет накрытый платком ночник. Беспомощно и забыто выглядят сдвинутые в угол игрушки — большие деревянные кубики с цветными наклейками, конь-качалка из раскрашенного папье-маше, детское ружье с серебряным, на прикладе узором, книжка сказок с иллюстрациями Билибина. На кровати, светясь лицом, горит в жару цесаревич. Доносятся его редкие стоны. Домашний врач смачивает водой полотенце, прикладывает к пылающему детскому лбу. Рядом, перед сумрачным киотом, пламенеют лампады, озаряют грозный, с темными глазами Спас, серебристый нимб богородицы, кресты на одежде Николая Угодника. «Молитесь, молитесь жарче! Царь небесный услышит молитву царя земного!» — (розно приказывает старец. Они с царицей опускаются на колени, лицо царицы в слезах, на стене черная, с косматой бородой, качается тень старца. А у него — такая боль и любовь к больному сыну, такое предчувствие неизбежных и гибельных бед, такое слезное обращение к темному молчаливому Спасу.

Алексей чувствовал, как лучи, пронизывающие храм, причиняют ему легчайшие ожоги. Проникая сквозь одежду, каждый луч находил в нем капельку крови, живую клеточку тела, частицу костного вещества и преображает ее. Он переживал второе рождение. В него продергивали невидимые нити чужой судьбы, помещали отражения чужих воспоминаний и чувств.

Стрелковый полк отправляется на фронт. Железнодорожная насыпь, отворенные двери вагонов. Священник читает молитву, дымится золотое кадило. Множество бритых голов, офицерских усов, солдатских скаток, — полк стоит на коленях, и он. Государь, тоже стоит на коленях, чувствуя, как начинается дождь, как падают из низкой тучи тяжелые капли. Запах креозота, сырого шинельного сукна, и мешающий этим запахам приторно-сладкий кадильный дым. Полк поднимается с колен, играет оркестр. Он идет вдоль рядов, всматриваясь в солдатские лица, в их крестьянские лбы, в сжатые губы, в моргающие глаза, пытаясь прочесть их будущую судьбу, чувствуя кровную с ними связь, общую с ними, роковую, нависшую над ними беду. Зычный крик: «По вагонам!» — и гуща солдатских тел валит к составу, набивает вагоны. Курят, смотрят из вагонов на царя, на свиту, пока не задвигают тяжелые створы, и состав под дождем начинает скрипеть, колыхаться. Уходит вдаль по насыпи, превращаясь в точку, в маковую росинку, в тусклое облачко дыма. Пустая колея блестит под дождем. На насыпи ярко цветет оброненный, расшитый шелками кисет.

Алексей обошел храм. Перед ним возник все тот же молодой, чернобородый священник, не перестававший издали за ним наблюдать.

— Спуститесь в нижний храм. Там есть чудотворная икона, которая мироточит. Именно там находился подвал, где царская семья приняла мученическую смерть. Там из малахита построены ступени, по которым Святомученики восходили на Голгофу.

Алексей чувствовал, что привлекает внимание. Ему хотелось побыть одному. Благодарно кивнул, спустился в нижний храм.

Здесь было сумеречно, почти темно. Горели перед иконостасом лампады. Мерцал фарфоровый иконостас, и казалось, что в лед вморожены цветы, узорные листья, гибкие стебли, вся летняя красота, застигнутая внезапным морозом. Здесь, в нижнем храме, не было зеркального света, светоносных отражений и вспышек. Но ощущение новой, народившейся в нем личности не ис чезало, видения не отпускали его.