Тургенев без глянца - Павел Фокин

Василий Васильевич Верещагин:

Барыня рассказала еще, что Тургенев очень волновался по поводу письма, посланного им Л. Толстому, в котором он писал, что на смертном одре просит графа не бросать работ, служить ими России и т. д. «Я, – говорит, – была за столом, когда он вызвал меня: подает мне лист бумаги, писанный карандашом, и говорит: „Пожалуйста, пошлите это поскорее, это очень, очень нужно“».

Иван Сергеевич Тургенев. Из письма Л. Н. Толстому:

«В начале июля по русс. ст. Буживаль, 1883. Bougival. Les Frénes. Châlet.

Милый и дорогой Лев Николаевич! Долго Вам не писал, ибо был и есмь, говоря прямо, на смертном одре. Выздороветь я не могу, – и думать об этом нечего. Пишу же я Вам, собственно, чтобы сказать Вам, как я был рад быть Вашим современником, – и чтобы выразить Вам мою последнюю, искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к литературной деятельности! Ведь этот дар Вам оттуда же, откуда все другое. Ах, как я был бы счастлив, если б мог подумать, что просьба моя так на Вас подействует!! Я же человек конченый, – доктора даже не знают, как назвать мой недуг, névralgie stomacale goutteuse[58]. Ни ходить, ни есть, ни спать, да что! Скучно даже повторять все это! Друг мой, великий писатель русской земли, – внемлите моей просьбе! Дайте мне знать, если Вы получите эту бумажку, и позвольте еще раз крепко, крепко обнять Вас, Вашу жену, всех Ваших. Не могу больше. Устал».

Сергей Львович Толстой:

Отец не ответил на последнее письмо Тургенева, может быть, потому, что получил его слишком поздно, – он был в то время в Самарской губернии, а письмо было адресовано в Тулу; может быть, потому, что ему трудно было на него отвечать. А 22 августа Ивана Сергеевича уже не стало.

1879. Прощальный триумф

Алексей Федорович Кони:

Зимою 1879 года Тургенев был проездом в Петербурге <…>. Старые, односторонние, предвзятые и подчас продиктованные личным нерасположением и завистью нападки на автора «Отцов и детей», вызвавшие у него крик души в его «Довольно», давно прекратились, и снова симпатии всего, что было лучшего в русском мыслящем обществе, обратились к нему. Особенно восторженно относилась к нему молодежь. Ему приходилось убеждаться в заслуженном внимании и теплом отношении общества почти на каждом шагу, и он сам с милой улыбкой внутреннего удовлетворения говорил, что русское общество его простило.

Елена Ивановна Апрелева:

В январе 1879 года, поднимаясь по лестнице в помещение петербургского кружка художников, где в тот вечер выступала в «Грозе» Стрепетова, я неожиданно увидела впереди себя Тургенева, предполагавшего приехать в Петербург только весной. Для него мой приезд из Москвы был также неожидан. Разговаривая, мы вошли в театральную залу, переполненную публикой. Лишь только высокая фигура Тургенева появилась в дверях, какой-то трепет и шепот пронесся по рядам стульев; все начали вставать, и зала разразилась аплодисментами. Тургенев, несколько озадаченный, на мгновение остановился, потом заторопился двинуться вперед вслед за распорядителем, сопровождаемый дружными аплодисментами.

– Что это? – сказал он мне взволнованным голосом. – Настроение будто изменилось.

Изменившееся, по его мнению, настроение еще ярче выразилось в Москве, где в феврале он согласился читать на заседании Общества любителей российской словесности. Бурными, долго не умолкавшими аплодисментами встретили его, лишь только он взошел на эстраду, и восторженными овациями благодарили за чтение, по окончании которого на эстраду вошел студент и, поднесши Ивану Сергеевичу лавровый венок, произнес краткую прочувствованную речь. Тургенев положил венок к подножию находившегося на эстраде бюста Пушкина и ответил несколькими словами, вызвавшими новую бурю восторгов. Студенты толпой, кликами и аплодисментами провожали писателя по коридорам до швейцарской и высыпали бы на улицу, если бы полиция не поспешила закрыть дверь, когда Тургенев вышел на подъезд. Пристав предупредительно и почтительно подсадил Ивана Сергеевича под руку в карету.

– С честью провожают! – смеясь, сказал он, когда дверка кареты за нами захлопнулась.

Голос его дрожал. Он откинулся в угол кареты и, против обыкновения, молчал, сказав только, как бы про себя:

– Мог ли я это предвидеть!

Максим Максимович Ковалевский:

В 1879 году, в феврале, Тургенев, по случаю смерти брата, вызван был в Москву. Узнавши о его приезде, я пригласил его к себе и представил ему ближайших сотрудников редактируемого мною в то время «Критического обозрения». Было нас человек 20. На правах хозяина я провозгласил первый тост за Тургенева как за любящего и снисходительного наставника молодежи.

Тургенев не дослушал этого приветствия и разрыдался! На следующий день я получил от него записку, в которой он, между прочим, писал мне: «Вчерашний день надолго останется в моей памяти как нечто еще не бывалое в моей литературной жизни…» Вот как балует наше общество своих гениальных художников!

Владимир Осипович Михневич (1841–1899), журналист и писатель, фельетонист. Из отчета газеты «Новости» о праздничном обеде в честь И. С. Тургенева 13 марта 1879 г. В Петербурге:

13-го сего марта, в 5½ часов пополудни, в большой, так сказать, международной зале ресторана мусье Бореля, сошлись и съехались представители науки и литературы, выразители общественного мнения во всех его противоборствующих между собою течениях и взаимно исключающих друг друга «направлениях». Сошлись под одной кровлею – это еще неудивительно; не особенно удивительно и то, что все эти представители и выразители еще вчера, может быть, встряхивали, по образному выражению Евгения Маркова, друг друга за шиворот на страницах своих «периодических изданий», здесь тесно сплотились за обеденным столом, прошлись по «маленькой» из одной и той же бутылки «английской горькой», и кушали filet au boeuf с гарниром из одного и того же блюда. Русские люди на этот счет покладисты и, при самом непримиримом антагонизме, легко объединяются у закуски и за обеденным столом, особенно, если они изобильны и вкусно приготовлены…

Выдающеюся характеристическою чертою этого чествования было то, что в лице И. С. Тургенева прежде всего воздавалась должная дань доброй памяти передовым людям сороковых годов, самый блестящий представитель которых сидел здесь среди нас… Общие отличительные черты человека сороковых годов, как выразителя известного исторического момента в развитии русской общественной мысли, живьем вставали перед нами, рельефно обрисовывая целый законченный культурный тип, заслонявший собою индивидуальные частности. Мы имели дело уже не с отдельною личностью, а как бы с целым поколением, кристаллизованным и отчеканенным в определенный, образно выражающий его тип…