Герой должен быть один - Генри Олди

Мрачная ирония переполняла сказанное.

— Так что, подсказать папе, чтоб направил героя в Микены?

— Обязательно! — Амфитрион зацепил недопитый кубок, опрокинув его на Гермия, и даже не заметил этого. — Мне главное, чтобы твой громогласный папаша не мешал нам явиться в Микены, обосноваться где-нибудь рядом, скажем, в Тиринфе — потому что я не люблю «случайных» покушений — и совершать те подвиги, которые мы сочтем нужными…

— Подожди-подожди! — прервал его Гермий. — Ну, «громогласного папашу» я тебе прощаю — но ты сказал — «нам»?!

— Конечно, нам. Алкиду, Ификлу и мне — сыну Ификла Иолаю, спутнику героев… героя. Но, если хочешь, можешь включить в это «нам» и себя. А если серьезно, Гермий…

Амфитрион сбросил пеплос, словно ему вдруг стало жарко.

— А если серьезно — надоело быть жертвой! За всех надоело — за себя, за жену, за сыновей… разве это жизнь?! Это же сплошной алтарь, а вокруг все кому не лень: Павшие, Одержимые, Олимпийцы, мы с тобой… восемнадцать лет приучали Алкида к Тартару, а из Ификла ковали цепь для брата; потом дали пять лет передохнуть и, как пьянице, поднесли чашу с вином к носу — и забрали! Что будет с пьяницей, Лукавый?

— Озвереет, — машинально ответил Гермий. — И попытается отобрать чашу.

— Правильно. Так чего удивляться, что мой Алкид сошел с ума и закончил прерванное жертвоприношение, убив детей и подпалив дом?! Нет же — мы тут ни при чем, а ты, безумец, иди искупай!..

— Он принес детей себе в жертву? — тихо спросил Лукавый.

— Не ведая, что творит! — отрезал Амфитрион.

— Значит, Павшие добились своего?

— Почти, Гермий. Почти.

А в сознании вечно юного бога в крылатых сандалиях горело свежевыжженным клеймом одно слово.

Жертвы.

Вот дед Крон-Временщик жертвует прадедом Ураном, оскопляя собственного отца во имя грядущей власти; вот отец Зевс, Дий Высокогремящий, жертвует дедом Кроном и прабабкой Геей-Землей во имя победы над Павшими; вот мать Майя-Плеяда жертвует младенцем Гермием ради любовника Олимпийца (и рада бы мужем назвать, да нельзя), бросая новорожденного в гроте горы Киллены; вот он сам, Гермий-Лукавый, готов пожертвовать близнецами во имя интересов Семьи, как Гера-мачеха совсем недавно готова была пожертвовать беременной соперницей, матерью этих двоих братьев; вот Амфитрион-лавагет жертвует собой, поднимая руку на Арея-Эниалия в битве под Орхоменом…

Жертвует — собой.

Собой.

Единственное человеческое жертвоприношение, не насыщающее Тартар.

Единственная жертва, недоступная бессмертному, не способному жертвовать собой.

Впервые Гермий подумал, что и боги могут быть ущербны.

— Что с тобой, Лукавый? Эй, очнись!

— Алкид опасен, — не слыша Амфитриона, бесцветно прошептал Лукавый. — Он опасен… и я люблю его. Лавагет, запомни мои слова и никогда не повторяй их! — это не только твои дети! Хирон прав: я плохой бог… очень плохой. Что делать, лавагет?

— Ты — отличный бог, — улыбнулся Амфитрион. — Во всяком случае, лучший из тех, кого я знаю. Поэтому я открою тебе одну страшную тайну — родители не убивают больных сыновей. Они их лечат!

— Что делают? — изумился Гермий.

— Лечат! Ты что, не знаешь, что это значит?!

— Плохо, — признался Лукавый. — Я ведь… я ведь никогда ничем не болел.

— Ничего, это поправимо! В конце концов, у нас впереди подвиги, а это отличное лекарство для больных и отличная болезнь для здоровых! И те, кто приносил Алкиду человеческие жертвы, — посмотрим, как им понравится наш мальчик в качестве жреца! Где, ты говоришь, сейчас находится «Арго»?

— Возле Мизии.

— Лети туда и забирай Ификла. Хоть за уши тащи! — чтоб завтра был здесь. Или спрячь его где-нибудь недалеко и возвращайся за мной. По-моему, пришла пора освобождать Алкида от клятвы, которую он дал мне пять лет назад!

— Тебе? — не понял Лукавый.

— Ну да! Конечно, мне! Ты что, не помнишь? — я еще тогда погиб под Орхоменом…

Оставшись один, мальчик зябко поежился, подобрал смятый пеплос и стал кутаться в шерстяную колючую ткань, стараясь не стучать зубами от озноба.

Всю уверенную силу, которая только что звенела в нем, заставив Лукавого взмыть в небо и исчезнуть в воронке распахивающегося Дромоса, как дождем смыло.

— Эх, Гермий, Гермий. — Мальчик с сожалением потряс пустой кувшин и, так и не добившись от него ни капли, зло пнул кувшин ногой. — Зря ты, дружок, с нами связался! Любить выучился — так, глядишь, и умирать научишься… Странно: у такого отца и такой сын! В деда ты, видать, пошел, Лукавый, в Атланта-Небодержателя… ой, холодно-то как! Нет, домой не пойду — там у Алкмены этот сидит, жених критский… пусть его сидит, а я погуляю. Авось не простужусь!.. Похожу-поброжу…

Мальчик встал и принялся вразвалочку выхаживать туда-сюда, волоча края пеплоса по раскисшей земле.

— А Эврисфей, — бормотал он, едва шевеля синими от холода губами, — ну и пусть Эврисфей… Главное, чтоб его веления и наши желания в одной постели умещались! Впрочем, если ему и взбредет в голову какая блажь — выполним и ее. Надеюсь, что наш микенский ублюдок не станет блажить слишком часто… а то есть на том свете такое поганое место — Острова Блаженства называется…

11

Этот юродивый оборванец явился в священные Дельфы с востока.

Высокий буйноволосый мужчина более чем крепкого сложения, он непрестанно озирался по сторонам, горбясь и вжимая затылок в широкие плечи, словно его преследовали разом все три Эринии, сестры-мстительницы Алекто, Тисифона и Мегера, родившиеся из капель крови оскопленного Урана.

И воспаленные глаза юродивого испуганно моргали.

В процветающих Дельфах всегда нашлась бы работа — а значит, и верная лепешка-другая в день — для такого здоровенного раба, захоти юродивый продаться кому-нибудь из удачливых торговцев или искусных ремесленников. Город богател с каждым днем, и жители Дельф не забывали ежечасно благодарить сребролукого Аполлона— Стреловержца за то, что именно здесь, на перекрестке многих дорог близ гордого Парнаса и неподалеку от Коринфского залива, солнечный бог поразил ужасного Пифона и основал дельфийский оракул.

О том, что оракул был силой отобран не то у Гестии, не то у самой Геры-Мачехи, предпочитали помалкивать.

Лучшее место для торгового города с гаванью в Крисах трудно было придумать — иначе быть бы Фокиде, западной области с центром в Дельфах, вечной падчерицей гораздо более плодородной Беотии.

А так — славься в веках, Феб-Аполлон сребролукий!