Гений - Эли Эшер

— Но ведь отражение такое никакой силы не должно иметь, — возразил Андрей, — Откуда тогда вера в силу богов?

— Это как сказать. Отражается ведь не в тупом зеркале, а во всей вселенной, у которой и ресурсы и сила всей вселенной. Скажем, на грабли наступишь — тоже в некотором смысле отражение твоих собственных действий, а сила вполне заметна. А если взаимодействовать не с граблями, а чем-нибудь посложнее и помощнее?

— Ну, какую-нибудь Альфу Центавру таким отражением не погасишь…

— А кому она нужна, Альфа Центавра, и зачем ее гасить? Люди живут в первую очередь в обществе себе подобных, а отражение в других людях силу как раз имеет, и немалую. Начиная хотя бы с таких простых вещей, как репутация и отношения, которые по сути тоже все то же отражение твоих собственных действий. Так что, по человеческим меркам бог получается очень даже могущественный, особенно в том, что имеет значение.

— Ну, Альфа Центавра, может, никому и не нужна, но религии начали формироваться в земледельческих обществах, которым погода была очень существенна. А такой «бог» дождь вызвать не сможет.

— Во-первых, он и не вызывал. Поскольку отношения с богами в религиях всегда построены на чудесах, то никаких гарантий эффективности не требуется. Не пришел дождь, значит народ согрешил, всего делов. Необязательно, чтоб ощущение бога отовсюду перло, достаточно, чтобы хоть где-то чувствовалось. А достаточно сложные общества, чтобы в социальной сфере бог мерещился, уже на заре человечества были, хоть тот же Египет. А если еще жрецы чуть помогут, и будут соглашаться возносить молитву преимущественно тогда, когда по их приметам и так дождь скоро пойдет, то совсем убедительно будет. А, во-вторых, мне, кстати, где-то — приходилось погоду себе заказывать.

— Ну, это ты узлами Гайи в атмосфере интуитивно манипулировал. А у смертных такой возможности нет, уровень доступа не тот, — отмахнулся Андрей, сграбастал чайник и налил себе следующую чашку сам, — А в остальном, да, вроде все сходится. И с моим обьяснением стыкуется хорошо. Я-то показал, почему люди ищут простых обьяснений, а ты — почему находят таковое именно в форме человекоподобного бога. Это даже обьясняет почему поначалу богов изображали звероподобными. Социального взаимодействия было мало, а с лесом и животными — много. Вот животные и отразились. А усложнилось общесто, стали люди доминировать в окружающей среде, вот и боги очеловечились. Все логично.

Алина тем временем, аккуратно усевшись в кресле с прямой спиной, активно изображала интерес, но в разговор не вмешивалась. Мартик вел себя куда откровеннее, отвернувшись ко всем даже не столько спиной, сколько задницей, и со вкусом дрых, наблюдая во сне ясно что-то более интересное для него, чем наш разговор.

— А ты что, теорией религий и массовой психологией занимаешься, — поинтересовался я.

— Не, что ты! — махнул рукой он, — Мой конек — универсальная эволюция, в основном, в приложении к людям и обществу. Ну, как тот же пример о грамотности. Есть работа для грамотных — есть грамотные, есть много работы для неграмотных — тут же начинается критика школьной системы и плачи ярославен, что учить читать — это насилие над детьми. Типичный естественный отбор.

Или те же религии — это ж, по сути, мемовирусы в классическом эволюционном окружении — размножающиеся и мутирующие информационные сущности с ограниченным общим ресурсом — человеческими мозгами. Сумел такой вирус-религия заразить одного человека, тут же пытается, управляя им, заразить другие. И ведут себя так же, как и биологические вирусы. Попадет какой новый, где вокруг полно кандидатов в носители, и тогда из его мутаций преуспевают те, которым плевать на носителя, лишь бы новых нагнал. То есть, пусть зараженный хоть помрет, но если в процессе десять новых заразит, то у вируса окажется десять носителей вместо одного. Так и распространяется, как чума. А как заразит всех вокруг, тут потеря носителя — чистый минус, поскольку новых прозелитов взять неоткуда. Поэтому агрессивные мутации начинают вымирать вместе с носителями, а более мягкие занимают их место. У биологических вирусов это кончается тем, что от чумы остаются осенние простуды, а мемовирусы часто мутируют вообще в симбиотические формы, которые укрепляют общество, способствуют росту населения.

— Здорово, — обрадовался я, — Я ведь тоже этим всем увлекаюсь. А еще у меня любимый конек — теория корпоративных паразитов. Рассказать?

— Конечно, — кивнул Андрей, — Впервый слышу о такой.

— Дык, сам придумал. Смотри, — начал я, — любая организация, будь то фирма, госаппарат, армия, политическая партия, с одной стороны, имеет обьявленные цели. Там, «догнать и перегнать», «сделать много денег для владельцев акций» или, там, «патефон в каждую семью». С другой стороны, внутри них типичная эволюционная среда — ограниченный ресурс — фонд зарплат и премиальных, участники — работники, конкурирующие за этот ресурс, причем критерий выживания в этой среде не обязательно совпадает с декларированными целями организации.

— Конкуренция есть, — согласился Андрей, — но для эволюционной среды нужна еще наследственность и мутации.

— Ага, так они тоже там. Во-первых, люди сами меняются, подстраиваются, вот тебе и первый источник наследственности и мутаций. Понятно, что человек похож на себя вчера и меняется не сильно день ото дня. Вдобавок к этому, новых сотрудников обычно нанимают по «клубной системе», когда уже имеющиеся участники среды должны принять и одобрить новичков, что тоже обеспечивает своего рода наследственность, поскольку люди имеют тендецию выбирать похожих на себя. Скажем, менеджеру совсем не нужен подчиненный, который по поводу каждого решения будет спорить до хрипоты, ему нужен тот, кто в основном будет соглашаться и делать работу. То есть по сути «такой же как я, но знает, как писать код».

— Да, это может сработать. И правда, некоторое подобие наследственности и мутаций, — опять согласился Андрей, — Ну, хорошо, уговорил, внутри фирм — эволюционная среда с конкуренцией за ограниченный ресурс. И что дальше?

— А дальше классическая проблема управления эволюционной средой — твои цели, как ее владельца, одни, а критерий выживания внутри другой. Представь, у тебя лужайка перед домом, удобрил, посеял красивую траву, посадил тюльпаны в цветнике с краю, а тут ветер нанес семян одуванчиков, а кроты и белки начали жрать луковицы тюльпанов. Почему? Да потому что критерий выживания на этой лужайке не имеет никакого отношения к твому идеалу подстриженной зеленой травки и красивых цветов. Сорняки выживают лучше, а белкам и кротам твоя красота по фигу, а вот питательные луковицы — очень даже по делу, даже если и горчат немного. Так и в любой фирме, люди будут вынуждены приспосабливаться к критериям выживания в ней, а вовсе не к ее великой цели. И чем ближе их удастся совместить, тем эффективнее будет фирма в достижении своих целей, а если нет — то она быстро засорится паразитами, которые будут уметь в ней выживать без особого вклада в зарабатывание фирмой денег, или там что у этой организации в целях. Попросту говоря, вместо того чтобы растить цветы, будут жрать импортные луковицы. Это в общих чертах. Как звучит?

— Звучит интересно, — задумчиво ответил Андрей, задумался и, допив чай, отставил чашку на столик, — Слушай, давай в лабораторию и там серьезно на эту тему поговорим.

— К Укантропупычу? — уточнил я.

— Зачем? — удивился он, — У меня своя есть. В лабораторию к Сету я только для погружений хожу, что тоже нередко, но говорить лучше у меня. Атмосфера там более подходящая. Алина, не возражаешь, если я твоего уведу до вечера? А то похоже, что хорошая идея, черт его знает, может очень интересно получиться.

— Разумеется, Андрей Яковлевич, — с видом пай-девочки тут же согласилась Аля, которая явно уже начала скучать, — Вы же знаете, что я вообще считаю, что делом надо заниматься на работе, а не дома!

— Ну, давай показывай, куда перемещаться, — добавил я, задумавшись над этим «твоего», и почему у нее надо спрашивать разрешения… Но долго размышлять над этим не пришлось, поскольку Андрей показал картинку, и мы прыгнули к входу в его лабораторию.

Но долго размышлять над этим не пришлось, поскольку Андрей показал картинку, мы прыгнули к входу в его лабораторию и оказались на гранитной набережной тихого канала, наполенного серой водой. За нашими спинами пятиэтажное желтое здание в стиле неоклассицизма с элементами барокко было зажато между серобурозеленоватым пятиэтажным домом в стиле неоренессанса и другим, салатного цвета домом, в стиле чистого классицизма. Такую картину легко было представить в любом европейском городе, где работали итальянские архитекторы 17–18 веков, включая, разумеется, такие города как Рим или Венеция. Небо было, правда, отнюдь не итальянское и, скорее, навевало мысли о Питере или Сиэттле, отражаясь двумя тысячами оттенков серого в свинцово-серой воде канала.