Книга осенних демонов - Ярослав Гжендович

Деление дома на зоны, полные молчания, показалось ей чем-то детским. На самом деле она была рада тому, что он пришел. И ей было приятно, что впервые за многие годы кто-то сделал для нее чай.

— На всякий случай я взял еще сахарницу.

— Я пью чай без сахара, — улыбнулась она.

— Можно мне посмотреть? Вам не нравится, когда кто-то смотрит, как вы работаете, но мне очень интересно посмотреть на работы.

— Когда-то не выносила. Но знаете? Их много лет уже никто не смотрит. Ни когда я рисую, ни потом. Во всяком случае до тех пор, пока я не отвезу их в какую-нибудь галерею. Я их рисую и ставлю у стены. Если хотите, можете посмотреть. В конце концов на то они и картины.

Сначала он внимательно посмотрел на иллюстрации, разложенные на столе, прижатые самыми разнообразными предметами, чтобы они не скручивались, высыхая. Он прошел вдоль них, нахмурив брови, но ничего не сказал.

Молчал он долго, но смотрел с заинтересованностью.

— И как, они вам нравятся?

— Вы сложная женщина. И очень интересная.

— Но вы ведь рассматривали рисунки, а не меня.

— Вы ошибаетесь. Я узнал намного больше, чем вы хотели показать. Только птицы должны лететь в другую сторону, а гриф должен быть под собакой. Иначе не получится.

Ирена отложила кисточку на край банки с водой.

— Что не получится?

— Реакция. Эти рисунки как алхимия. Вы записали часть процесса трансмутации. Так выглядел тайный язык алхимии. Трактаты, полные сюрреалистических рисунков. Это — показал он пальцем — означает отжиг. Эта фигура — ртуть, а павлин — разложение. Эти рисунки — своего рода записи химических реакций.

— Я нарисовала химическую реакцию?

— Намного больше, — ответил он. — Химические формулы — это только запись того, что происходит с элементами, алхимия же была мистикой. Вот почему сегодня алхимики не променяли бы драконов, слепых кроликов и солнца на химические формулы. Те не передают абсолютную истину. Они показывают, что происходит с материей, а это менее всего существенно.

Ирена зажгла сигарету.

— Мне это снилось. Я видела во сне алхимию?

— У меня есть фотокопии нескольких средневековых трактатов. Наверху. Если вы мне не верите, могу вам показать. А может, вы где-нибудь это видели, и оно просто вылетело из головы?

— Это лишь виньетки. Украшение. Впрочем, не связанные с содержанием. То, что вы рассматриваете, — иллюстрации к сказке. Для детей. Никто не собирается с их помощью добывать золото.

— На самом деле алхимия служила поиску тайн жизни. Сотворения. Превращение олова в золото, по сути, была лишь началом. Упражнением. И попыткой найти деньги для дальнейших исследований. Когда найдется способ изменить ртуть или олово в золото, станет возможным изменить что угодно во что угодно. Хотя бы превратить смерть в жизнь.

Ирена вновь потянулась за пером.

С этого момента вы начали разговаривать. Что можно было предвидеть. Два одиноких человека, живущих в одном доме на отшибе, в определенном смысле принадлежащих одному поколению, — невозможно долго играть в гостиницу и притворяться хозяйкой и постояльцем. Разделение пространства, столовая, комната, «ваша терраса», «моя веранда», «еще кофе» — все это было искусственным. Конечно, часть всего этого осталась. Когда он хотел перейти границу между гостиницей и «частной территорией», то всегда стучал, просил прощения и не навязывался. В свою очередь и ты не поднималась наверх.

Он платил за комнату, и это было его личное пространство. Но уже стало ясно, что вы — два человека, живущие в одном доме.

Ты понятия не имела, что он делал, когда пропадал наверху. Он не издавал тогда никаких звуков. Проводил так семь часов ежедневно. Ты не переносила этого, потому что все время помнила те слова, произнесенные у озера, то решительное прощание. Ты чувствовала висящее в воздухе напряжение, ожидая единственного выстрела, который внезапно сотрясет дом, грохота опрокинутой ногой табуретки, внезапного звука разбитого стакана или чего-то в этом роде.

Утром ты ощущала все тот же страх, потому что он мог не спуститься к завтраку, и тогда могло оказаться, что принял перед сном пятьдесят таблеток или перерезал себе горло.

Ты тревожно прислушивалась, как плещется в ванне вода, проверяя, не стало ли там подозрительно тихо, а значит, он уже лежит в алой воде, одна рука свесилась вниз, и с пальцев на бритву, лежащую на полу, капает кровь.

Но ничего такого не происходило.

Конечно же, тебе не хотелось обнаружить в своем доме труп. Ты не хотела скорой, полиции, следствия, сплетен, трудных поисков родственников и так далее. Ты не знала откуда он приехал, чего хотел, от кого убегал, куда стремился, но ты знала, что не хочешь, чтобы он умер.

Ты наблюдала за ним.

Иногда он выходил из дома и кружил по окрестностям. Молча и без цели. Ходил по лесу, прохаживался по тропинке вдоль озера и в молчании смотрел на воду. Часто садился — на стволах поваленных деревьев, на помосте или на стуле, который я вырезал на холме из ствола старой груши, сожженной молнией. Садился и смотрел перед собой в глубокой, безграничной задумчивости.

Я любил это кресло.

Груша одиноко стояла в вересковой пустоши. Когда однажды после весенней бури она умерла, я взял веревки, плотницкий топор, долото и скобеля и превратил ее в глубокий трон, ушедший ножками в землю, с которого был хорошо виден склон, по сторонам обрамленный стенами сосен, прибрежными кустами, а в долине окруженное лесом озеро. Со стороны дома росли кусты боярышника, и потому не так-то легко было его увидеть. Но он его нашел и сразу же понял, почему я вырезал этот стул. Достаточно было только раз увидеть картину, которая отсюда открывалась. Достаточно было раскинуться на гладком деревянном сидении, найти все углубления именно там, где они должны быть.

Когда ты впервые увидела его фигуру в моем кресле, у тебя по спине побежал холодный озноб, было похоже на то, словно там сидел я. Ты хорошо знала этот вид. Если у меня была хандра и я тосковал по горам, если мы поругались или появились какие-то проблемы, было ясно, что меня можно найти там. Но ты никогда не поднималась на холм, чтобы продолжать ругаться, никогда не желала дальнейших выяснений, не говорила мне, что нужно взять себя в руки. Это место я считал моим полнейшим убежищем. Ты уважала это место. Если я поднимался сюда, разговор был окончен. Я сидел здесь час или два и чувствовал, что вся печаль, вся грусть, гнев, тоска и отчаяние уходят в кресло и стекают по корням в землю,