Небо над бездной - Полина Дашкова

От Степаненко слабо пахло бритвенным кремом и одеколоном. Лютая боль странно обострила чувства и прояснила мысли. Запах не вязался с нищенским обличьем. И почему-то держал его Степаненко за локоть левой рукой, хотя левшой не был. Правая кисть пряталась в кармане широких галифе.

— Не молчи, скажи хотя бы одно слово. Был он ранен? Да или нет?

— Да, — хрипло произнес Федор, — он был ранен.

Пальцы Степаненко медленно разжались. Правая рука выскользнула из кармана, и стало видно, как сразу отвис этот карман под тяжестью пистолета.

— Что тут происходит? Господин Агапкин, все в порядке? — прозвучал рядом громкий голос хозяйки.

— Да, дорогая, любезная фрау. Все в порядке. Я ухожу, простите за беспокойство, — проворковал Степаненко, снял с вешалки пальто и, не сказав больше ни слова, исчез за дверью.

Глава двадцатая

Ранним утром Кольт сидел в зимнем саду Тамерланова, в плетеном кресле, пил свежий ананасовый сок, пытался читать газету, но не мог сосредоточиться на скучных экономических новостях. Слишком тут было хорошо.

Розы, фарфорово-белые, бархатно-пурпурные, чайные с охряным окоемом по краю лепестка, черные с трагическим лиловым отливом, наполняли влажный воздух одуряющим ароматом. Тамерланов обожал розы, знал название каждого сорта, мог часами о них рассказывать и сам лично иногда возился с ними, высаживал, поливал.

Петр Борисович был к цветам равнодушен, однако этим утром в оранжерее не мог оторвать от них глаз. От благоухания кружилась голова, яркие краски на фоне белой ледяной степи за стеклом оранжереи завораживали. Вряд ли можно было найти более подходящее место для воспоминаний о чудесном вчерашнем вечере.

Йоруба отговорил его везти Елену Алексеевну Орлик в ресторан. Ужинали тут, в маленьком малахитовом зале гостевого дома. Хозяина не было, он вернулся с сафари глубокой ночью. Весь вечер они с Орлик провели вдвоем.

Петр Борисович говорил, она молчала, лишь изредка произносила несколько фраз, но таких ясных, простых и утешительных, что от одного лишь звука ее голоса целебное тепло растекалось по телу. Он без всякого стеснения жаловался ей на злобных анонимов из Интернета, на ненасытную, неблагодарную дуру дочь, на одиночество, беспощадный ход времени, лютый страх старости и смерти. Никогда ни с кем он не был так откровенен и только теперь понял, что именно этого ему не хватало в его наполненной жизни. Он даже решился рассказать ей о своих причудливых переживаниях в самолете.

— Понимаете, мне нравилось, что они нервничают, я как будто получал от этого удовольствие, становился сильнее, здоровее. А сейчас один из моих охранников свалился с ангиной, с высокой температурой.

— И вам кажется, что вы в этом виноваты?

— Да. То есть нет. Не знаю.

— Вы просто сорвались от усталости. Позволили себе орать на людей. От этого потом всегда бывает тошно и стыдно. Я тоже иногда срываюсь на раскопках, ору. Всех хочется убить. Ну, что делать? Мы живые люди, не машины.

— А мне как раз показалось, что я машина, сложный уродливый механизм, снабженный щупальцами с присосками.

— Очень интересный образ. Петр Борисович, у вас богатая фантазия, и вы слишком самокритичны, — она засмеялась, и он вместе с ней.

За весь долгий вечер он позволил себе лишь несколько раз прикоснуться к ее руке. Когда она сказала, что уже поздно и ей пора возвращаться в зону, к развалинам, он стал горячо, бестолково уговаривать ее остаться в гостевом доме.

— Комната для вас готова, Герман вообще считает, что вам лучше жить здесь.

— И каждый день тратить три часа на дорогу? Полтора туда, полтора обратно? А если буря? Снежные заносы? Я вообще тогда не доберусь до развалин. Разленюсь тут, разнежусь, заболею. Я всегда от безделья болею. А вы потом станете мучиться, что съели мою энергию.

Он хотел сесть с ней в машину, смутно надеясь, что, когда они доедут до зоны, она предложит ему остаться, не возвращаться назад по ночной степи. Они стояли возле огромного джипа. Он мерз в пиджаке, повторял:

— Я поеду с вами, провожу вас.

— Спать, спать, завтра тяжелый день, — она быстро обняла его, поцеловала в висок, отпрянула, вскочила на высокую ступеньку джипа.

Он побрел назад, в дом, и во сне продолжал чувствовать сухое тепло ее губ у виска.

Проснулся рано, с удовольствием покрутил педали тренажера, поплавал в бассейне и, совершенно счастливый, отправился завтракать в оранжерею.

К розовому благоуханию примешивался другой аромат, он был нежней, сложней, женственней. Петр Борисович поднял голову и увидел прямо над собой деревце, усыпанное мелкими белыми цветами.

— Кажется, лимон не цветет в это время года, — прозвучал рядом глухой мужской голос с немецким акцентом, — впрочем, я ничего не понимаю в ботанике. Запах очень приятный.

Возле своего кресла Петр Борисович увидел высокого пожилого господина в рваных застиранных джинсах, белой футболке и домашних шлепанцах. Господин был совершенно лысый, тощий, но с большим выпуклым животом. Лицо темное, в глубоких ямках, какие остаются после тяжелых форм юношеского фурункулеза. Или после оспы. Но оспой в Европе давно уж никто не болеет.

— Доброе утро, — сухо поздоровался Кольт.

Йоруба в честь своего возвращения с охоты устраивал празднество, и в гостевой дом накануне явилось несколько почетных гостей. Лысый иностранец, вероятно, был одним из них. Петр Борисович нарочно уткнулся в газету. Ему вовсе не хотелось портить последние минуты уединения пустым трепом с посторонними.

«Герман скоро проснется, явится сюда, будет знакомить, — подумал он, — вот тогда и пообщаемся».

Словно прочитав его мысли, господин любезно улыбнулся и прошел мимо, к соседнему столику, скрытому за розовыми кустами.

Лакей принес кофе. Кольт сжевал кусок мягкого козьего сыра, перевернул газетную страницу и стал читать статью известного политического обозревателя. Статья посвящалась Партии общечеловеческих ценностей. Автор радостно приветствовал ее появление. Среди учредителей почтительно упоминалось имя Петра Борисовича. «Весьма авторитетная фигура в международных деловых кругах» — так определил Кольта обозреватель.

Судя по бодрому тону, рекламная кампания ПОЧЦ разворачивалась широко, щедро. Обозреватель славился своим едким сарказмом, считался мастером разоблачений и пессимистических прогнозов, и панегирик от него стоил очень дорого.

Начал он с горькой констатации падения нравов, пьянства, распада семьи, потери этической парадигмы. Язвительно покритиковал правительство за бездействие в этой важной сфере, потом сыграл аллегро, живо, весело поведал о ПОЧЦ.