Гарпия - Генри Олди

– Сперва меня смутило отсутствие трупов. Один утонул, второй исчез, третий улетел. Затем – перила. Рябина во дворе университета. Рябина с целехонькими ветвями. Хотя на дерево, судари мои, свалился увесистый покойник! Следующей была гарпия. Атакующая гарпия, которую я поймал на грудь.

– Да? – восхитился древний гипнот. – И как?

– Отлично. Я ловил ее, одет в три кафтана. И понял, что случилось бы с Мартином, сцепись он с гарпием-самцом. Не прими победитель кардинальные меры, он истек бы кровью. А я застал Мартина, когда он, извините, мазал царапины бальзамом. И пыжился от гордости.

– Как вы поняли, что это – я? – спросил Бертран. – В смысле, что я – это я? Простите, я не слишком ясно выражаюсь. Устал, как собака. Утирать нос вам, сударь – утомительное занятие. В городе хватает гипнотов. Почему вы сразу опознали меня? И отворачивались – там, у дома?

Он стоял к деду спиной, уставясь в окно.

– Потому что интуиция, – процитировав любимую реплику обер-квизитора фон Шмуца, капитан достал из-за обшлага письмо. Обождал, пока внук повернется к нему, заметив отражение жеста в оконном стекле, и развернул мятый лист бумаги. – Раскрываю великую тайну, малыш. Слушай.

"Мы оба – глупцы, отец. Недавно я понял, что это наследственное. Спросишь, что послужило причиной для прозрения? Мой сын и твой внук. Он такой же дурак, как и мы оба.

Это не извиняет его.

Это не извиняет нас.

Я – хороший врач. Овал Небес! Я ничуть не худший врач, чем ты – солдат. Мой термоскоп позволяет измерить теплоту человеческого тела гораздо точнее, чем термоскоп Санториуса. Я первым описал венозные клапаны. Мою гипотезу о «семенах заразы» одобрил сам Трицель… Впрочем, неважно. Спроси меня: почему бы мне не гордиться собой? Почему бы Бертрану не гордиться собой? Отчего мы всю жизнь хотим что-то доказать тебе?

Иногда кажется, что и ты доказываешь нам какую-то, видимую лишь тебе околесицу. И потом тебе стыдно. Я прятался, когда ты приезжал на могилу мамы. Я отстранял протянутую руку. Был жесток и последователен. Спроси: зачем? Не знаю, отец.

Еще вчера знал, а теперь не знаю.

Я был прав. Я знал, что прав. И верил, что прав. Ты причинил нам много зла. Это так. Я стоял на знании и вере, как на двух ногах. Теперь у меня одну ногу подсекли. Я знаю, что был прав, не желая иметь с тобой ничего общего. Факты говорят в мою пользу. Но я больше не верю в свою правоту.

Извини за сумбур. Я – врач, а не литератор. Мне было бы проще лечить тебя от горячки, чем объясняться на бумаге.

Бертран прислал мне письмо. Он едет в Реттию, сопровождая учителя. Ничего особенного. Но мальчик уверяет, что восстановит честь семьи. Что я буду им гордиться. Просит сходить на могилу бабушки Полины и шепнуть покойнице: спи спокойно, внук знает, что делать.

Я уверен, это как-то связано с тобой, отец.

В детстве мама рассказывала мне сказки. Она знала много сказок, моя мать и твоя жена. Там часто повторялся один сюжет. Гив Санган, богатырь-хург, встречает своего сына инкогнито – и убивает его. Али ибн-Хашим, богатырь из Бадандена, встречает свою дочь, могучую воительницу (инкогнито, кто б мог подумать?!) – и убивает ее. Позже убийцы, как правило, очень горюют и ищут чудодейственный бальзам, воскрешающий мертвецов.

Я не хочу, отец, чтобы ты искал бальзам. Такого бальзама нет. Даже я не составлю чудо-средство. Будь осторожен. Если все завершится удачно – выкрои свободную недельку, и приезжай на могилу мамы. Встретимся там: я, ты и Бертран.

Твой сын Вильгельм."

– Дурачок, – ласково шепнул капитан, смеясь над внуком, обратившимся в соляной столб. – Надо бы тебя выпороть. Но это письмо… У него нет цены. Что ж, придется простить обормота.

Медленно, с осторожностью, свойственной глубокой старости, Кристобальд Скуна поднялся из кресла. Глаза гипнота опять затянула плесень из серебра. Он устал, но держался молодцом.

– Простить? А меня ты спросил, Рудольф?

– Спрашиваю, – не растерялся капитан. – Простишь, а?

– Нет. Мне нечего ему прощать. Работа мальчика достойна похвалы. Я не зря возлагал на него большие надежды. А ваши семейные делишки меня не интересуют. Сами разберетесь. По-родственному. Вам говорили, что вы очень похожи? Кровь, она не врет. Как я сразу не сообразил?

– Разберемся, не волнуйся.

Никто не заметил, каким образом Рудольф Штернблад оказался рядом с Бертраном Штернбладом, и отвесил внуку дивный, звонкий, родственный подзатыльник.

Внук лишь головой мотнул.

– Ты хоть им не рассказывай, – попросил он. – Пострадавшим. Я сам расскажу. Позже.

– Не о том просишь, – ответил капитан, обнимая юношу за плечи. – Главное, чтобы я не доложил о твоих подвигах в Бдительный Приказ. Вот кто обрадовался бы…

Caput XX

Ни оваций, ни позы, ни прозы, ни ритма,

Ни конца, ни начала…

Есть всего лишь у горла опасная бритва

И крупица печали.

– Сегодня мы рассмотрим азы трингулярной империстики, основы типологии магических воздействий. Что есть трингулярная империстика?

Кручек прошелся по кафедральному возвышению. Эхо его шагов взлетело под гулкие своды аудитории и затихло от смущения. Кроме эха, тишину нарушало разве что дыхание первокурсников. Отметив сей отрадный факт, доцент продолжил:

– Это единство объекта, метода воздействия на объект и цели воздействия.

Дружно заскрипели перья.

– Трингулярность подразумевает наличие у объекта трех императивных аспектов его ценности. Это ценность утилитарная, пиковая и избыточная. Воздействия на аспекты порождают бесконечное множество трансформаций. Рассмотрим конкретный пример: ночной горшок.

В аудитории захихикали. Кручек ждал смеха. Он любил пример с горшком, возвращавший слушателей из Вышних Эмпиреев на прозаическую твердь. Теория усваивается лучше, если ткнуть носом в злобу дня.

– Утилитарная ценность ночного горшка очевидна. Он нужен для избавления от отходов жизнедеятельности. Не важно, изготовлен горшок из глины, олова или латуни, есть на нем орнамент или нет, сделан он в Бадандене или Анхуэсе, и сколько за него просит торговец. Главное, чтобы он выполнял основную функцию. Таким образом, утилитарная ценность горшка универсальна.

Смешки умолкли.

– Но если это горшок работы Джузеппе Полинари… Предположим, он изготовлен пять столетий назад и украшен орнаментальным бордюром. Внешние барельефы изображают сцены рождения мира. На крышке – личное клеймо мастера. Тогда, дамы и господа, пиковая ценность горшка для коллекционера, собирающего наследие Полинари, вырастает до заоблачных высот. Шесть-семь тысяч бинаров, уверяю вас.