Нерон. Родовое проклятие - Маргарет Джордж

Капитолийском холме, чтобы стать свидетелями возложения золотой шкатулки с моей сбритой бородой к ногам статуи Юпитера. Как и почему такие события привлекают внимание толп? Это было выше моего понимания. Откуда у людей ненасытная жажда подобных официальных мероприятий? А что император? Он обязан удовлетворять их аппетиты.

Теперь я должен был переместиться на свои земли на берегу Тибра неподалеку от Ватиканских полей, где планировал провести ювеналии. Ипподром на время лишился своей публики, ведь все зрелища должны были происходить либо в садах, либо на специально обустроенных театральных площадках, и никаких атлетических выступлений – только искусство. Это была моя первая, но никак не последняя попытка изменить отношение римлян к искусству и драме, и начать я решил с самых влиятельных горожан, а потому настоял на их участии в представлениях.

Прогуливаясь по садам, я с удовольствием замечал небольшие группы репетирующих свои номера людей. В разбитом в низине саду пятнадцать женщин отрабатывали балетный шаг – они двигались медленно и грациозно, подолы их костюмов струились по каменным плитам. О, эти гибкие юные тела, они наклонялись и раскачивались, словно ивовая лоза ранней весной; впрочем, они и были живым воплощением весны. Но, приглядевшись к одной из женщин, я заметил, что лицо ее изрезано морщинами, а из-под шали выбиваются пряди седых волос. И это притом, что двигалась она так же плавно, как остальные.

Рядом словно из ниоткуда возник мой старый друг и учитель танцев Парис:

– Иллюзии, иллюзии, ничто не сравнится с иллюзиями!

– Парис! Ты руководишь постановкой?

Мы практически не виделись с тех пор, как я переехал с виллы тети. Он улыбнулся:

– Все так, занимаюсь балетом, пантомимой и драмой, а музыку и хор оставил другим. – Парис кивнул в сторону пожилой женщины. – Как думаешь, сколько ей лет?

Ее лицо и ее пластика были по противоположные стороны возрастного спектра, и я выбрал точку, что была посередине:

– Пятьдесят?

– Нет, друг мой. Это Элия Кателла, ей восемьдесят.

– О нет, этого не может быть!

– Это правда, слово даю. Если желаешь, я подведу ее к тебе и представлю.

– Нет, не надо ей мешать, пусть занимается. Но признаюсь, я поражен. Должно быть, балет обладает магическим действием наподобие эликсира молодости. Как ты знаешь, я пробовал себя в балете, но не преуспел.

– Нет, я об этом не знал, хотя не удивлен, что ты не достиг вершин в этом искусстве.

– Почему же? Думаешь, я неуклюж?

– О нет, совсем наоборот. Балет слишком медленный для тебя.

– Ты всегда умел подольститься! – хлопнул я Париса по спине.

– Боюсь, таковы издержки императорства – постоянно выслушивать одни лишь похвалы.

– Один мудрый человек как-то мне сказал: захочешь к кому-нибудь подольститься, скажи ему, что терпеть не можешь льстецов.

– И кто же это был? Хорошо бы знать автора, с удовольствием при случае его процитирую.

– Увы, забыл.

На самом деле я придумал эту мудрость на ходу. Мы покинули сад в низине и вместе прошли на широкое, окруженное кустами мирта пространство. В центре журчал круглый фонтан, украшенный фигурами купающейся Венеры и Нептуна с трезубцем и еще нескольких морских тварей – крабов, морских звезд и осьминогов, – которые словно стремились перебраться через его бортик.

Солнце еще припекало, но, несмотря на жару, с десяток мужчин и женщин репетировали хоровые декламации. Все они были разного возраста, от престарелых, вышедших в отставку консулов и солидных матрон до милых юных созданий.

Я повернулся к Парису:

– Все эти люди определенно желают продемонстрировать свои таланты в пении и драме. Но остальные римляне… Как думаешь, им неинтересно, потому что это чуждые для них развлечения? Или потому, что они от природы лишены вкуса? – И прежде чем Парис успел ответить, добавил: – Хочу понять, так как надеюсь, что смогу научить римлян ценить искусство.

– Вкусы в разных культурах отличаются, – покачал головой Парис. – Трудно пересадить что-то с родной земли в чужой климат.

– Привычки и предпочтения – не фруктовые деревья, способные цвести только на определенной почве и высоте.

– Но они не всегда приживаются в чужих краях. То, что ценит один народ, оставляет равнодушным другой. Людей вообще сложно обратить в другую культуру.

– Но посмотри на всех этих людей… – возразил было я.

– Они здесь, они поют и готовы разыгрывать драму, потому что им приказал император, – сказал Парис.

– Я им не приказывал – я их пригласил.

– Приглашение императора и есть приказ.

Но только не мое, нет, только не мое. Я не хотел быть таким императором – императором, чье приглашение равно принуждению. Я промолчал.

– Ты знаешь, что это правда, – нарушил тишину Парис. – Я же говорю свободно, потому что твой старый наставник обладает особой привилегией – привилегией говорить правду. О чем бы ты меня ни спросил, я всегда постараюсь быть честен.

– Старый ты льстец! – рассмеялся я.

Но признаюсь, хорошо иметь давнего друга, которому можешь доверять. И в то же время я понимал, что Парис мне льстит. Я развернулся и направился в тенистую, обнесенную решеткой беседку, где мужчины репетировали трагедию. Все были в масках. Во время представления я запрещу маски – мы все хотим видеть их лица.

– Снимите маски! – громко сказал я, испугав начинающих актеров.

Они повернулись в мою сторону и один за другим сняли маски – два бывших консула, несколько аристократов и отставной генерал. И у них за спиной стоял Гай Кальпурний Пизон.

– Наконец-то ты решил поучаствовать в драме, – сказал я и жестом подозвал его к себе.

Пизон ослепительно улыбнулся и посмотрел мне в глаза. Этот испытующий взгляд – отличный инструмент, чтобы удерживать внимание публики.

– Цезарь, я выступаю на частных площадках, – сказал он. – Ты же подарил мне шанс испытать, каково играть на публике.

– Эта публика избранная, настоящей ее никак не назовешь, – напомнил я. – И что ты исполняешь?

– Речи Агамемнона по его возвращении в Микены, – ответил Пизон и продекламировал на греческом:

Теперь в покои, к очагу проследуем

И первым делом воздадим богам хвалу:

Они нас охраняли, привели они.

Пускай и здесь победа нам сопутствует[50].

– Великолепно, – сказал я, а сам подумал: «Подача слишком медленная, но он неплох».

– Мне доставляет удовольствие превращаться в кого-то другого, пусть и ненадолго, – признался Пизон.

Будто он мог прочувствовать, какая это мука – быть двумя или тремя разными по своим взглядам людьми одновременно. Но он мне действительно нравился.

– Надо будет как-нибудь вместе порепетировать, – предложил я.

– Почту за честь, – широко улыбнулся Пизон.

«Приглашение императора и есть приказ».

– После фестиваля договоримся о