Сочинения - Александр Грибоедов

Примите чувства совершенного моего почтения милостивый государь, от вашего покорнейшего

Александра Грибоедова.

Мазаровичу С. И., 11–13 сентября 1819*

(Перевод с французского)

11-13 сентября 1819. Казанчи – Пернаут.

Рапорт г. поверенному в русских делах в Персии.

Милостивый государь.

Я не знаю, получили ли вы два моих рапорта, № 1 и № 3, не откажите сообщить мне об этом через первого же чепара1, которого вы пошлете в Тифлис, чтобы я мог при случае повторить по пунктам все мои претензии против способа, которым со мной обращались. Пока что мехмендар имеет наглость просить у меня официальную бумагу для представления вам. После всех подлостей, которые я от него претерпел, он хочет еще получить свидетельство, и я от сего не отказываюсь. Милостивый государь, честь имею удостоверить вас, начальника моего, что мой мехмендар Махмед-бек выполнял должность свою при мне как мошенник самый отъявленный, с каким я когда-либо имел дело, бесчестный человек в самом обширном значении слова, и тавризское правительство если оно захочет в некотором роде оправдаться в том, что ко мне его приставила, должно по меньшей мере задать ему палками по пяткам, что в этой стране столь щедро раздается и столь привычно принимается. Да, я вполне серьезно должен жаловаться на него, как и на нескольких других персидских офицеров, начиная от Тавриза. Но ни единая живая душа здесь не сможет предъявить какую-либо жалобу на меня, если только не прибегнет к выдумкам. Если я и ответил с едкостью на глупости, которые мне велел передать Кельбель-хан в Нахичевани2, то это еще было весьма деликатно по сравнению с его грубостями, если я несколько раз и обругал мехмендара, не бил же я его палкой, хотя он сотню раз заслуживал, чтобы его поколотить. В нас бросали камнями3, и я с сознательным молчанием скрывал перед моими собственными людьми ярость, меня душившую, и они вели себя спокойно. Мы проходили средь белого дня мимо огромных бахчей, которые постоянно подвергаются ограблению со стороны солдатни государя4, именем которого здесь совершаются вымогательства и поборы всякого рода, но никто из моих людей не смел сорвать ни одной дыни, не заплатив, или я платил за них, что я охотно делал и почасту, так как отказать усталому пешеходу в плоде, утоляющем жажду, в нынешнее время года было бы низменной скаредностью, мало способствующей тому, чтобы ободрить людей за мной следовать. Наконец, милостивый государь, я постоянно в мыслях моих имел пример вашей твердости, как равно и умеренности вашей при шахском дворе и при дворе Наиб-Султана5. И сам я имел довольно выдержки, меня не могли провести, но даже будучи раздраженным, я не позволил себе переходить за черту того, что предписывается трезвым рассудком, и не оскорбил никого. И если бы вам об этом донесли бы иначе, это было бы чистой ложью, смею вас в том заверить моей честью.

Теперь, чтобы поставить вас в известность о том, что со мной происходит, расскажу вам про Нахичевань. Меня там пригвоздили, так сказать, на два мучительных дня. В первый день к вечеру еще принесли некоторые припасы, на следующий день не выдали ничего, отказали мне в лошадях и запретили строго-настрого червадарам6 поставлять их мне за деньги. Мехмендар оправдывался передо мной, что вся эта путаница происходит от Хана, а Хан возражал, что, поскольку срок действия фирмана истек в Нахичевани, он не обязан обо мне заботиться и даже что в его городе нам вообще не обеспечено законное покровительство, а косвенным путем меня предупредили, что меня вполне могут взять под арест впредь до нового приказа из Тавриза. По приезде моем Кельбель-хан отказался меня видеть, отговорившись делами гарема, куда он в тот момент запрятался. Он назначил мне свидание на другой день, я полтора часа его прождал, он так и не появился, и в конце концов велел меня отпустить, выставив поводы слишком пустые, чтобы здесь их повторять. А вы, милостивый государь, еще хорошо отзывались об этом грубияне. Я как следует не знаю, что именно персы замышляли, но вот как я поступил. В первый же день люди мои набросились на крепкий напиток, который приготовляют армяне; я был слишком занят, чтобы им помешать, но вечером, поняв, что моих людей рассеивают умышленно, чтобы напоить их, подкупить их несколькими томанами7 и затем отнять у меня, – я их всех собрал вокруг себя, поставил хорошую стражу у своей квартиры; ночью я внезапно поднялся и всех их лично проверил, некоторых, за шум незначительный, который они между собой подняли, велел связать, показывая себя более рассерженным, чем я был на самом деле; я их крепко отругал, пригрозив, что с завтрашнего дня буду примерно наказывать тех, кто хлебнет хоть каплю водки или будет заводить беспорядок, и затем передам их связанными персидскому правительству, чье благосклонное отношение к себе они знают. Я дал им понять, что они-то во мне нуждаются, а что я собственно, не имею никакого серьезного интереса и ни малейшей ответственности за их сохранность. Все это весьма походило на речь Бонапарта к депутатам провинций в 1814 г.8 Тем не менее наполеонада эта всех привела в разум. Все утихло, назавтра никто не решился отпрашиваться на базар, никто не пил. Поскольку дороги отсюда до Карабага9 славятся как малонадежные во всех отношениях, а ждать охранного конвоя от правительства не приходилось, я велел сделать железные наконечники на полсотни пик, которые и роздал своему отряду. Оружие прескверное, но все же могущее послужить защитою против Абул-Фетх-хана или против этого грузинского разбойника Александра, который в здешних окрестностях всегда подстерегает всех наших, кто идет в город или возвращается.

Только благодаря Мирзе-Мамишу, служащему в чепархане, которому я обещал, что буду рекомендовать его вашему благоволению, я тайком раздобыл 6 лошадей на ночь, так как днем никто не отважился бы мне их доставить; этого мне едва хватало для больных, но дело не терпело отлагательства, и вчера около 10 ч. вечера я вывел всех своих людей. Строго говоря, мы удрали без ведома Хана и мехмендара; никто не знал дороги, какой я решил идти, за исключением одного проводника, которого удалось мне случайно достать. Но ночной этот отъезд оказался для меня злополучным. Первое злоключение случилось у моста, еще в самом городе. Из Тавриза вместе со всей толпой шел с нами некто Васильков, в свое время за преступления прогнанный в России сквозь строй. Он сказался больным ревматизмом в колене, и я о нем в особенности заботился, не заставлял его никогда спускаться с большого тюка мягких вещей, растирал регулярно ему колено ромом, укрывал его от ночной свежести. Теперь он спрыгнул с лошади и заявил мне, что недуг его не позволяет ему ехать далее; я предложил устроить его на лошади поудобнее, отдавал ему свою собственную лошадь, хотел, чтобы его несли его товарищи, – все напрасно; с холодною решимостию он сказал мне, что он далее за мной не пойдет, что я, ежели хочу, вправе его убить. Конечно, я имел на то право, но подобный поступок, хотя бы и законом дозволенный, противен человеку чувствительному. Я успокоил остальных, маскировав дело перед ними, как мог, и он был предоставлен своей участи, – персы конечно, не преминут его прикончить. Мы перешли через три потока, довольно широкие и глубокие, и это каждый раз вызывало беспорядок. Я остановился, чтобы проверить, все ли на месте, – двоих не оказалось. Представьте себе беспокойство мое, это было приблизительно в 5 верстах от города. Я сделал привал, одним велел спать, другим караулить, а сам с Юсуфом (из Багдада) поскакал назад, на поиски их; я кричал, звал их по именам, Юсуф тоже, никакого ответа, кроме отзывов «Али» нескольких бродячих татар. Немое оцепенение мной овладело. Слава богу, мы не потеряли дороги, но вернулся я в отчаянии. Они, наверно, напились, сказал я себе, в суматохе отъезда, и разум их и силы им изменили, – и я послал за ними еще трех человек, верхом и вооруженных; так продолжалось до рассвета следующего дня. Одного мне привели; предположения мои подтвердились, он в городе запасся кувшином вина. Другой пропал, может быть, навсегда. Зовут его Ларин; красивый парень с лицом, располагающим к доверию, послушный, но любит выпить. Если Вы узнаете, что его приведут обратно в Тавриз, подумайте, как бы его освободить. Я за него очень огорчен.

Кстати, я смог проверить число тех, кого я веду, только на половине дороги, по выходе из Альвара. Накануне мне внесли в список имена тех, кто остался в заключении в Мейдане. Наличное число оказалось 158, без одного (о котором я имел честь вам упомянуть в моем донесении № 1); двое потеряны после Нахичевани, остается 155, помимо Вагина10, которого я не смешиваю с другими.