Мишель Фуко - Дидье Эребон

Но дело движется к концу. Амбициозное стремление нащупать момент рождения современного человека и сознания, направленного на себя, принесло свои плоды. Книги должны были вот-вот появиться на прилавках, и Фуко не может лишить себя удовольствия влепить пощечину тем, кто насмехался над его молчанием.

«Что же касается тех, — писал он в „Использовании удовольствий“, — кто не знает, что такое терзаться, сотню раз начинать сначала, делать попытку за попыткой, ошибаться, опять возвращаться назад и снова колебаться, короче говоря, что касается тех, для кого работа без оглядки и вечное беспокойство означают ни на что не годность, то разве не очевидно, что они с другой планеты?»[538]

Фуко, вероятно, счел бы себя реабилитированным: в 1986 году самый строгий, престижный академический английский журнал «Journal of Roman Studies» опубликовал статью, посвященную разбору последних книг Фуко — подробному, аргументированному и… хвалебному[539].

На этот раз, чтобы создать историю настоящего, Фуко пришлось опуститься в поисках «генеалогии» до археологического цоколя западной культуры. Поль Вейн, специалист по истории античности, должно быть, немало способствовал погружению Фуко во все более и более дальние эпохи. Фуко знал его еще со времен преподавания в Эколь Нормаль. Вейн стал его учеником и другом — наряду с Пассероном и некоторыми другими студентами, как мы уже видели. Позже они потеряли друг друга из виду. В 1975 году Поль Вейн был избран в Коллеж де Франс. Они возобновили знакомство, а со временем стали близкими друзьями. В семидесятые и восьмидесятые годы они были интеллектуально близки. В 1978 году Вейн посвятил историческому методу Фуко большую статью, красноречиво названную «Фуко совершает переворот в истории»[540].

Вейн жил на юге Франции. Приезжая в Париж, чтобы прочесть лекцию, он останавливался у Фуко, в небольшой студии, примыкавшей к квартире, где тот обычно работал. Вдвоем или с другими членами маленькой семьи Фуко они отправлялись ужинать.

Фуко и Вейн много беседовали — и не только о философии и науке: они многое поверяли друг другу, вспоминали общее прошлое и годы, когда они не встречались. Закончив «Признания плоти», Фуко, как мы видели, перекроил свой проект. Работая над «Использованием удовольствий» и «Заботой о себе», он консультировался с Вейном. В предисловии Фуко отдает ему должное:

«На протяжении всех этих лет мне неизменно помогал П. Вейн. Настоящий историк, он хорошо знает, что значит искать истину; кроме того, ему знаком лабиринт, в котором оказываешься, стоит лишь вознамериться написать историю игры правды и лжи; он принадлежит к тем избранным, кто соглашается смотреть в лицо опасности, которую несет для любой мысли вопрос об истории истины. Трудно переоценить влияние человека, которому я обязан появлением этих страниц»[541].

Вейн и Фуко сталкиваются не только на территории античности. Их отношения освещало то, что Фуко называет в книге «Неразумие и безумие» «огромным солнцем ницшеанского поиска». В последние годы жизни Фуко главным образом размышлял над возможностью описания истории как череды «игр истины»:

«Через игры правды и лжи человек исторически осознает себя как опыт, то есть как нечто, что может и должно подлежать обдумыванию».

Фуко связывает свои последние исследования с теми, что уже имел за плечами. Во всех его книгах, в сущности, звучал один и тот же вопрос: «Благодаря каким играм истины человек начинает мыслить о себе: если он признается безумным, если он смотрит на себя как на больного, если он воспринимает себя как живое, говорящее и работающее существо, если он судит себя и наказывает себя как преступника?» И, наконец:

«Благодаря каким играм правды человек осознал себя как создание, наделенное желанием?»[542]

Итак, из трех томов, последовавших за «Волей к знанию», первым был написан последний. Именно поэтому он не будет напечатан. Фуко примется перерабатывать «Признания плоти». Месяц, два… И тогда все будет кончено. Другие проекты ждали Фуко. Материалы, скопившиеся в ящиках стола, семинары в Беркли… И, главное, он хотел отдохнуть: «Что я буду делать, когда закончу книги? Прежде всего займусь собой», — сказал он Дрейфусу и Рабиноу в апреле 1984 года. Однако страшная болезнь продолжала свою разрушительную работу, и в начале июня Фуко попал в больницу. Он боролся с болезнью, боролся до конца. Но на этот раз битва была проиграна заранее. И, поскольку Фуко запретил «посмертные издания», третий том так и не вышел. Семья не хотела нарушать его волю.

Вот что говорит Пьер Нора в интервью, опубликованном в сентябре 1986 года:

«В одном из писем, датированных периодом, когда Фуко еще не был болен, он ясно выразил свое желание: „Никаких посмертных изданий“. Наследники Фуко, зная, насколько тщательно он работал над каждой книгой, пребывают в нерешительности. Это вопрос интерпретации. Моя позиция ясна. Есть три типа текстов. Во-первых, незаконченные и брошенные работы, как рукопись о Моне или переписка. Тут нет ни малейших сомнений: они не подлежат публикации. Лекции в Коллеж де Франс?[543] Надо подумать: сам Фуко окончательного решения не принял. Я еще слышу, как он говорил мне: „Здесь много мусора, но и вложенного труда, намечены кое-какие пути, которые, возможно, будут полезны молодым“. Что же касается четвертого тома, то вопрос совершенно ясен. Он входит в „Историю сексуальности“ и даже является ключом к этой работе. Этой книгой Фуко особенно дорожил. Я убежден, что, начав переработку, он обязательно довел бы дело до конца. Редактура, вещь для него вполне традиционная, шла на два месяца дольше, чем было обещано. Тем не менее рукопись готова и отражает мысли Фуко, демонстрируя их величайшую последовательность. Требуется разве что наведение небольшого издательского глянца (например, сверки цитат). В этом случае именно неопубликование предполагает большую ответственность. Но я вынужден уважать волю Фуко»[544].

Жорж Дюмезиль разделял позицию Нора по поводу законченности «Признаний плоти». «Было бы достаточно лишь присовокупить „предуведомление“ и объяснить, каков статус книги», — говорил он. Такой же точки зрения придерживался и Поль Вейн. Следует заметить, что Дюмезиль, в отличие от Нора, не считал необходимым накладывать вето на публикацию других работ Фуко. Да и Поль Вейн полагал, что нужно «все публиковать». Один из старых текстов Фуко может служить подтверждением их правоты. Речь идет о предисловии к Полному собранию сочинений Ницше, которое начало выпускать издательство «Галлимар». Предисловие написано Жилем Делёзом и Мишелем Фуко в 1965 году и опубликовано в 1967-м. Философы выступают за посмертную публикацию всех сочинений, за свободный доступ к рукописям, дневникам и т. д.:

«Никто не способен предугадать ни формы, ни сути книги (или других сочинений, которые написал бы Ницше, если бы отказался от своего проекта). Читатель может лишь строить догадки: но ему нужно дать для этого инструмент»[545].

2 июня 1984 года Мишелю Фуко стало хуже. Он потерял сознание в своей квартире на улице Вожирар. Его отвезли в больницу 15-го аррондисмана, где он провел несколько дней. 19 июня его перевезли в Сальпетриер — больницу, роли и эволюции которой посвящено много страниц «Истории безумия».

На протяжении нескольких месяцев Мишель Фуко жаловался на «мерзкий грипп», из-за которого он постоянно чувствовал себя уставшим и не мог работать в полную силу. Он все время кашлял и страдал от ужасных мигреней. С начала 1984 года болезнь все сильнее давала о себе знать. «Я все время словно в тумане», — говорил он.

Тем не менее он редактировал «Признания плоти» и читал корректуру двух других томов — «Использования удовольствий» и «Заботы о себе». Эти книги станут последними. Он спешит, понукает себя. Ему не терпится выпустить их. Несмотря на головокружения и непреходящее чувство усталости, он ходит в библиотеку сверять цитаты. Он отказывается сделать передышку, остановиться хотя бы на несколько дней. По всей видимости, он понимал, что это его последние книги, и хотел сделать все, чтобы придать им целостность.

Знал ли он, что умирает? Что у него СПИД? «Нет», — уверяют те, кто находился рядом с ним. Он так и не узнал, какова была природа болезни, душившей его. Уже в больнице он мечтал поехать в Андалузию, где побывал с Даниэлем Дефером за год до этого. Ему там так понравилось! Да, именно так он и говорил. Он надеялся отдохнуть и оправиться от болезни. Верил ли он в возможность этого путешествия? Или просто успокаивал друзей? Некоторые свидетельства говорят скорее в пользу второго предположения: зимой он позвонил Жоржу Дюмезилю и сказал: «По всей видимости, у меня СПИД». «По всей видимости…» Формула, предполагающая долю сомнения. Но не следует ли слышать в этом признании, сделанном другу, достигшему восьмидесяти шести лет, с которым его связывали тридцать лет общения, голос истины, осознающей себя? Фуко знал, но не хотел признаться в этом перед теми, кто его окружал. Он предупредил лишь одного человека, того, кто был для него «духовным учителем», того, кто играл в его жизни роль «блюстителя совести». Фуко знал. И не хотел знать. По словам Поля Вейна, читавшего дневник Фуко после его смерти, в ноябре 1983 года стояла запись: