Черные сказки - Олег Игоревич Кожин

фигура скрылась во тьме. Моровая изба покачнулась и пошла привычным путем – в сторону леса. Она ковыляла по деревне, грохоча и хрупая. Двигалась вперед под яркими звездами, чтобы через десять лет возвратиться вновь.

Богдан Гонтарь, Дмитрий Тихонов. О Чугае и царствии небесном

У Ивана Демьяновича Чугая, первого токаря на заводе и главного балагура в городе, мать померла весной на исходе марта. Полезла в подпол за соленьями да и ухнула вниз с лестницы – артриты ее окончательно скрутили. Три дня там пролежала, пока сосед-пропойца не пришел мелочь шкулять. Крысы к тому времени все лицо ей до кости сглодали – в закрытом гробу хоронить пришлось.

На девятый день после похорон безутешного Ивана Демьяновича, враз сбросившего балагурскую личину и пившего запоем горькую, выдернул из кабацкого чада друг его закадычный, участковый Сашка Соловей. Вывел на улицу под руку, оглядел с ног до головы добрыми серыми глазами и сказал ласково:

– Вань, иди домой, спать ложись. Христом Богом тебя прошу, набедокуришь ведь. А мне потом тебя в каталажку тащить.

Осоловелый Чугай, за девять дней пьянства оборотившийся облезлым медведем-шатуном, оценивающе зыркнул на участкового, примериваясь зарядить ему в подбородок, да признал старого товарища и разом обмяк. Сашка Соловей, горестно вздохнув, повел осунувшегося Ивана Демьяновича переулками к материнскому дому, куда Чугай перебрался из заводского общежития.

Дома Чугай скинул рабочие шмотки, прошагал на кухню, отмерил полстакана сливовой настойки для спокойного сна, опрокинул и неожиданно для себя самого затрясся в рыданиях.

Тогда-то и раздался из погреба голос матери-покойницы.

– Ванятка! – позвала она его. – Не горюй, Ванятка. Смерть не есть горе и скорбь. Смерть есть возвращение в бытие, бытие радостное и благое. Порадуйся, сыночек, за меня взамест того, чтоб слезы лить.

И Чугай порадовался. От радости даже испугаться забыл. Загоготал, заухал филином, выкатился на улицу – и давай цыганочку вычеканивать по всему двору! Соседи поглядывали из окон, как он скачет да бородой трясет, но никто и слова не сказал – горе ведь у человека. Может, он так его в землю втаптывает, избавляется.

Мать говорила с ним каждый день, и Чугай уверился разом, что позовет его к себе. Уже и веревку заготовил попрочнее, салом натер, петлю навел надежную. Балку в сарае под потолком сменил – старую трухлявую выкинул и новый крепкий брус приладил. У табуретки ножки расшатал, чтобы легче было из-под себя выбрасывать. Радостный стал, лицом порозовел и словно бы даже светился изнутри. Товарищи с завода, доселе переживавшие, расслабились, глядя на него, улыбаться начали: отпустило человека. А Чугай все ждал заветных материнских слов: «Иди ко мне, Ванятка, обниму».

Но мать не позвала. Даже намека не было. Так и общалась с ним. Голос ее лишь со временем истончился, налился еле осязаемой потусторонней силой и уверенностью.

– Ты помирать не спеши, – доносилось томными вечерами из распахнутого погреба. – На тебе миссия еще имеется. Космического масштабу, а то и больше.

Чугай слушал вдумчиво и иногда от излишней вдумчивости начинал по-ребячески крутить смоляные вихры на висках.

– Вот вы, люди, верите, что после смерти – ад и удушливое серное зловоние. Ведь мозгом-то лень раскинуть, все вглядываетесь в бытие свое под ногами, а шире взор и не объемлет.

– А как это – шире? – округлял глаза Чугай.

– А так, – отвечал погреб. – Вот восстал Сатанаил против Бога, и Бог его изгнал из царствия своего. А потом Адам с Евой плода запретного вкусили, и их Бог тоже изгнал. Откуда, скажи-ка?

Иван Демьянович озадаченно чесал бороду и отвечал:

– Из Эдему?

– Верно. Из райского, стало быть, саду. А чтобы власти над людьми не терять, начал он их пугать муками посмертными, коли не по его заповедям жить станут. И прельщать тоже стал – но уже райскими кущами. А для чего?

– Для чего? – глухо повторял Чугай, подозревая, что путается все больше.

– Для того, чтобы Сатанаилу в его же землях не найти было соратников.

– То есть как это – в его же землях?

– А так… – вздыхала темнота, – так, что вы уже в аду. Бояться нечего. Вы пришли сюда из вечного посмертия и, отбыв в аду свой срок, покинете эту серую юдоль и в посмертие вернетесь. Жизнь – есть лишь вспышка мучений и боли в бескрайнем течении вечности. Вот такая вот космогония, Ванятка.

– Да уж, – кряхтел Чугай, засмоливая папироску. – Дак а миссия-то моя – она в чем тогда заключается?

– А в том, – тихо переливался голос, – чтобы сыну жизнь дать. И сын твой будет самим Сатанаилом. Явится он на землю, наберется сил и пойдет штурмом на райские врата. А за ним все люди пойдут, со всех концов света. Мертвые из могил подымутся и встанут в авангард, а за ними – живые, от детей до самых дряхлых стариков. И мужики, и бабы. Ядерными грибами небеса усеются, рокот артиллерии твердь расколет, бактериологическое оружие ангельские сонмы в зловонный тлен обратит. Свергнет Сатанаил Бога и сядет на костяной его трон пировать. И апостолы, в кандалы о девяти печатях закованные, будут ему яства подносить да ноги целовать.

– А мы как же? Люди-то?

– А вам прок самый наибольший. После победы бытие больше не будет исключительной скорбью и страданием. После победы вы станете врываться из посмертия в дивный райский мир и предаваться благостям с Сатанаилом рука об руку, как братья, как равные. Не будет больше страхов, несправедливости и мучений. Лишь радость и райский нектар.

– Етить твою… – тянул Чугай. – И действительно – космогония.

– Это уже эсхатология, – хмыкала в сырой темноте мать, – но не суть важно.

И каждый вечер, когда Иван Демьянович засыпал крепким пролетарским сном, мать настрого наказывала ему:

– Никогда, Ванятка, никогда не называй настоящего имени сына своего вслух. Слово оброненное – оно ведь не просто звук, оно незримую плоть обретает и живет по своим законам. Скажешь раз – и услышат его все спящие последователи Есусовы, шпионы и соглядатаи. Услышат, пробудятся ото сна и загонят тебя, как волка-людоеда. И тогда ни тебе, ни сыну, ни всему роду человеческому рая не видать во веки веков. А теперь спи.

Чтоб сына-то зародить – оно ведь бабу надобно. И не просто бабу, а блудницу – мать так сказала, какие-то у ней свои соображения по этому поводу имелись.

В жаркий июльский день взял Чугай у Тараса-механика «копейку» цвета мореного дуба на предмет порыбачить съездить, а сам на этой «копейке» на трассу помчал. Сто пятьдесят километров отмахал, глядит – стоит лярва у обочины. Взгляд пустой, губы напомажены жирно, куртка на ней дутая с чужого плеча, из-под юбчонки коленки стертые виднеются. Села к Чугаю в машину, даже не спросила ничего. Чугай, покручивая от волнения ус, исподволь поинтересовался ейной