Джерри-островитянин. Майкл, брат Джерри - Джек Лондон

— Пять песен — вполне достаточно, если он и не выучится ничему новому, — решил Коллинз. — Он и так будет всюду гвоздем программы. Это сокровище, а не собака. Повесьте меня, если бы я не поехал с ним сам, будь я только молод и свободен.

Глава XXXII

Итак, Майкл был окончательно продан за две тысячи долларов некоему Джекобу Гендерсону.

— Я вам его даром отдаю, — сказал Коллинз. — Если вы не откажетесь продать его за пять тысяч в течение ближайших шести месяцев, значит, я ничего не понимаю в деле. Он совершенно затмит вашу последнюю собаку, знающую счет, а главное — вам и пальцем шевельнуть не придется во время его номера. Вы будете последним идиотом, если не застрахуете его за пятьдесят тысяч, как только он приобретет известность. Я о лучшем бы и не мечтал, будь я молод и свободен.

Гендерсон коренным образом отличался от всех прежних хозяев Майкла. Это было совершенно безликое создание. Он не был ни зол, ни добр. Он не пил, не курил, не ругался. Но он не посещал церкви и не принадлежал к Христианскому союзу молодежи. Он был вегетарианцем, но без фанатизма, любил кино, особенно фильмы о путешествиях, и почти все свободное время проводил за чтением Сведенборга[63]. Он был лишен всякого характера. Никто не видал его сердитым, и все утверждали, что он терпелив, как Иов. Он робел перед полисменами, железнодорожными служащими и кондукторами, хотя и не боялся их. Он ничего не боялся и ничего на свете не любил, кроме творений Сведенборга. Его характер был так же бесцветен, как его одежда, свисающие на лоб волосы и глядящие на мир глаза. Он не был ни глупцом, ни ученым мужем, ни педантом. Он ничего не вносил в окружавший его мир и ничего от него не требовал. В водовороте цирковой жизни он жил, как отшельник.

Майкл ни любить его, ни ненавидеть не мог, он просто мирился с ним. Они объездили все Соединенные Штаты и никогда не ссорились. Гендерсон ни разу не повысил голоса, и Майклу ни разу не пришлось на него зарычать. Они терпели друг друга и существовали бок о бок, потому что жизнь свела их вместе. Сердечных уз между ними не существовало. Гендерсон был господином, Майкл — его собственностью. Майкл так же не существовал для Гендерсона, как он сам не существовал в потоке жизни.

Но в деле Гендерсон был честен, справедлив, деловит и методичен. Ежедневно, за исключением дней, проводимых в пути, он основательно купал Майкла и основательно его обсушивал. Он проделывал эту операцию спокойно и не торопясь. Майкл сам не знал, нравились ли ему эти купания или нет. Это входило в общий план его жизни, и, очевидно, эти частые купания входили в общий план жизни Гендерсона.

Обязанности Майкла были не трудны, но очень однообразны. В те дни, когда он не странствовал, переезжая из города в город, ему проходилось каждый вечер выступать, а затем были ведь еще и утренние представления! Занавес поднимался, и он оставался один на сцене, как оно и приличествует такой знаменитости. Гендерсон из-за кулис наблюдал за ним. Оркестр играл те песни, которые он пел когда-то с баталером, и Майкл подпевал — его модулированный вой действительно очень походил на пение. На бис Майкл исполнял «Мой дом, мой дом». Публика неистово аплодировала собаке-Карузо, и на аплодисменты выходил Джекоб Гендерсон, кланялся и заученной улыбкой выражал свою благодарность. Правой рукой он опирался на плечо Майкла, как бы подчеркивая существующие между ними дружелюбные отношения, затем оба они еще раз кланялись, и занавес благополучно опускался.

И все-таки Майкл был пленником — пленником до конца своих дней. Его кормили, купали, водили гулять, но свободы он не имел. В дороге он дни и ночи проводил в клетке — правда, эта клетка была достаточно велика, и он свободно мог стоять и лежать. Иногда в отелях маленьких городов он спал в одной комнате с Гендерсоном. В театрах, где единственной собакой программы был Майкл, ему предоставляли отдельное помещение, и он, свободный от клетки, наслаждался в течение своих гастролей этим относительным комфортом.

Но ему ни разу не удавалось побегать на свободе, забыв о клетке, четырех стенах, отделявших его от мира, о цепочке и об ошейнике. Днем, в хорошую погоду, Гендерсон брал его с собой на прогулку. Но он никогда не пускал Майкла бегать без цепочки. Эти прогулки неизменно приводили их в какой-нибудь парк, и Гендерсон, прикрепив свободный конец цепочки к скамейке, усаживался сам и погружался в своего Сведенборга. Майклу не предоставлялось ни малейшей свободы. Другие собаки бегали, играли и дрались друг с другом. Но если они приближались к Майклу, Гендерсон неизменно откладывал в сторону книгу и не принимался за нее до тех пор, пока ему не удавалось их отогнать.

Пожизненный пленник безжизненного тюремщика, Майкл потерял всякий вкус к жизни. Его угрюмость сменилась глубокой меланхолией. Жизнь и ее простор перестали его интересовать. Нельзя сказать, чтобы он смотрел на окружающий мир с завистью — нет, его глаза просто перестали его видеть. Отделенный от жизни, он ее не знал. Он обратился в раба-марионетку — ел, позволял себя купать, странствовал в своей клетке и постоянно спал.

Майкл был очень горд — гордостью породистых существ. Это была гордость обращенных в рабство североамериканских индейцев, которые, не жалуясь, но и не позволив сломить себя, умирали на плантациях Вест-Индии. Так и Майкл покорился клетке и цепи, потому что его мускулы и зубы не могли одолеть их. Он покорно выступал на сцене и повиновался Джекобу Гендерсону, но он не любил своего хозяина и не боялся его. Чувств и мыслей своих он никогда не показывал. Он много спал, размышлял и спокойно переносил свое одиночество. Если бы Гендерсон пытался завладеть его сердцем, он бы пошел ему навстречу, но Гендерсон отдал свое сердце фантастическим умствованиям Сведенборга и рассматривал Майкла лишь как средство заработка.

Иногда Майклу приходилось круто, но он мирился с этими временными лишениями. Самым тяжелым было путешествие по железным дорогам зимой. Иногда его прямо из театра привозили на вокзал, и ему часами приходилось дожидаться своего поезда на открытой платформе. Однажды ночью, на вокзале в Миннесоте, две собаки на соседней платформе замерзли насмерть. Майклу было очень холодно, особенно тяжело отзывался мороз в раненном леопардом плече. Если бы не его здоровье и предшествующий хороший уход, он бы этой ночи не перенес.

По сравнению с другими выступающими на сцене животными ему жилось хорошо. Он не понимал и не подозревал многого из жизни своих сотоварищей по программам варьете. Один номер особенно стал притчей во языцех всех эстрадников. Самые жестокие из них всем сердцем ненавидели этот номер и дрессировщика, хотя Дэкворт и «Дрессированные кошки и крысы Дэкворта» пользовались большим успехом у публики.

— Дрессированные кошки! — фыркала хорошенькая велосипедистка Перл-Ла-Перл. — Дохлые кошки — вот они что такое! Все кошачье из них выбито, и они сами стали крысами. Тут и говорить не о чем. Я сама это отлично знаю!

— Дрессированные крысы! — вспылил акробат Мануэль Фонсека, отказавшись выпить в баре отеля «Аннандэйл» с Дэквортом. — Отравленные крысы — можете мне поверить. Отчего это они не спрыгивают со своего каната, а цепляются за него и ползут по нему между двумя кошками? У них просто нет сил спрыгнуть: он пичкает их какой-то отравой, когда они попадают к нему, а затем уже морит голодом, чтобы сэкономить для своих ядовитых специй. Он их никогда не кормит. Тут и говорить не о чем. Я это сам отлично знаю. Куда же он девает от сорока до пятидесяти крыс в неделю? Когда он не может раздобыть их в городе, ему присылают партию крыс с кораблей.

— Б-боже мой! — протестовала мисс Мерл Мерриуэзер, аккордеонистка. На сцене ей можно было дать лет шестнадцать, но в жизни, окруженная внуками, она не скрывала своих сорока восьми. — Как это публика идет на такую удочку, выше моего разумения. Я заглянула туда вчера утром, раненько. Из тридцати крыс семь околели с голода. Он никогда их не кормит. Они околевают от голода, когда ползут по канату. Поэтому-то они и ползут. Если бы у них в животишках было по кусочку хлеба с сыром, они бы спрыгнули и удрали от кошки. Но они околевают — околевают на наших глазах; они ползут, как пытался бы умирающий человек уползти от обезумевшего тигра. Б-боже мой! А тупоголовая публика сидит и аплодирует этому назидательному зрелищу!

Но что знает публика!

— Поразительные вещи достигаются добротой, — заявил один господин, совмещавший в своем лице функции банкира и церковного старосты. — Добротой можно внушить человеческие чувства и животным. Кошка и крыса были врагами с сотворения мира. Но сегодня мы видели их дружно участвующими в общей игре, причем кошки не проявляли никакой враждебности по отношению к крысам, а крысы, по-видимому, ничуть не боялись кошек. Человеческое сердце! Какое мощное орудие — доброта в руках человека!