Рассказы о Розе. Side A - Никки Каллен

– Где там ваш подвал?

Маттиас улыбнулся и протянул ему ключи от библиотеки – старинные, как и положено, огромные, медные, резные, как от взятого-павшего на милость победителя города; вложил ему в руку; так только в сказках бывает – середина пути, ключ от главной двери; они спустились с фонарем на первый этаж, потом – ниже – из сакристии – отец Амеди предложил еще кофе – «сейчас я хранилище Дэмьену покажу, и мы придем кофе пить, ставь чайник» – в подвал; темные, закопченные своды, черные плиты на полу, каменные темные стены, кажется, что должно где-то капать и что-то позвякивать; но было тепло и сухо; лампы, свисающие с потолка, под простыми белыми плафонами, тоже белые, мягкие-мягкие, сиди-работай, пей чай и слушай тишину вековую, бархатную; резная черная мебель – стол, стул-трон; и шкафы, закрытые все, толстое стекло затемненное; и роскошные сундуки – будто книги – это драгоценности и платья; Маттиас показал Дэмьену, как отключать сигнализацию; с антиквариатом Дэмьен мало работал, и заранее очень волновался.

– Наверное, здесь целое состояние, – сказал он, – а этих книг опись есть хоть какая-нибудь?

– Да, у отца Дэмьена есть. Здесь как раз полный порядок. Он всё сам снес сюда и раскладывал с помощью городского библиотекаря, она специалист именно по антиквариату, по старинным рукописям. Копия описи и у нее имеется. Он даст Вам ее контакты. Такая милая пожилая дама, очень восторженная. Она коллекционирует любовные романы старинные… правда, забавное увлечение? Да, здесь… есть эти… переплеты в рубинах и сапфирах, с золотыми узорами… арабские книги, трактаты по демонологии… древнеримские свитки. Они в таких специальных тубах… Иногда очень здорово поглазеть на такие вещи – осознать историю человечества, бренность и ценность.

– Вот теперь меня тошнит.

Маттиас засмеялся.

– Не бойтесь. Это как высокая мода. Быстро привыкаешь.

Они выключили свет, включили сигнализацию и поднялись наверх. Матиас открыл дверцу фонаря, потушил свечу, убрал фонарь в стол. Чайник уже вскипел, они разложили кофе, заварили; сидели молча, обняв чашки ладонями; на столе горела классическая зеленая бронзовая лампа – Дэмьен такие обожал – из читальных залов европейских.

– А Вы по одному в Соборе дежурите?

– Нет, по двое. Сегодня мы с братом Маттиасом, утром нас сменит отец Валери. Так мы все дружно решили – дежурить посменно – вдруг кому-то что-то нужно будет… И бывает – всякое. Даже венчали кого-то ночью однажды… А Вы идите, у меня уже два вызова на телефоне от отца Декампа. Правда, уже поздно.

– Брат Маттиас…

– Да? Вас проводить?

– Нет, я помню, куда… Спасибо… за сегодняшний день. Я очень волновался, когда ехал. И я рад, что я здесь. Мне всё очень нравится.

Рыжие волосы Маттиаса блестели в неярком свете лампы – свет шел снизу, такая красивая сложная сцена в кино – операторская работа шикарная, барочная – медные, золотые с красным – невозможно красивые, и лицо его нежное, усталое, мальчишеское.

– Вы… как Вергилий… Я не знаю, как Вас отблагодарить.

– О, ну что Вы…

Они попрощались; и Дэмьен вышел в ночь; в незнакомый город. Прошел парк; шел медленно, дабы насладиться каждой секундой; листья под ногами – утром их уберут дворники – а за день опять нападает; как же это прекрасно – осень; Дэмьен очень-очень любил осень, если б можно было, он остался жить в осени вечно, как в сказке про заколдованного принца – который оставил свое сердце принцессе из другого мира и вернулся в свой без души; и мир замер, остановился, не мог двигаться дальше без своего принца, застывшего-заснувшего в коме; и в королевстве долго-долго царит только осень; пока принцесса не решила вернуть сердце принцу… что-то такое – Дэмьен очень давно читал эту сказку; в детстве; нравилась она ему очень; но вот – забыл, чем дело кончилось. Еще не так холодно, чтобы страдали бездомные люди и животные и птицы, и всё в золоте, и дожди равномерно чередуются с солнцем; небо такое синее – такое высокое – будто и вправду нет космоса, а всё еще хрустальная сфера аристотелевская; этот изысканный излом-граница сентября и октября…

Дверь в квартиру была открыта. Свет в прихожую падал из гостиной – настольной лампы и камина; тоже пахло кофе, горячими вафлями, маслом топленым, крепкими вишневыми сигаретами; так уютно; «Оуэн, это ты?» прокричал отец Декамп; «Да» ответил Дэмьен, снимая пальто; свет он не зажигал, всё было видно; в прихожую заглянула одна из собак – болонка; «привет-привет» сказал Дэмьен шепотом, протянул ей руку, присел, она подошла, обнюхала руку еще раз, вроде узнала, села и замахала хвостом – не так чтобы – «о, да, мы друзья навеки», но вполне приветливо – «я поняла, ты будешь здесь жить и что ты нормален» – и мальчику стало приятно. Он прошел в гостиную. Камин пылал вовсю; отец Декамп валялся в одном из вольтеровских кресел, красном, придвинув к себе стеклянный столик, читал что-то толстое и делал заметки в блокнот. Он был в белой рубашке, с расстегнутым воротником, подвернутыми манжетами, на воротнике узкая полоска кружева, и хороших растянутых слегка на коленях черных вельветовых брюках, и босиком; такой красивый, домашний, прирученный зверь; и вообще не напоминающий священника; шикарный мужчина сидит дома и расслабляется; из официального только наручные часы – со звездным небом, какой-то немыслимой стоимости, и эти кольца – серебряные, потемневшие, старинные; одно витое, толстое – переплетенные ветви деревьев, – и перстень с сапфиром, ограненным кабошоном, круглый, крупный – мужской; Дэмьен никогда не видел таких украшений у мужчин – тяжелых, ярких, только на готах каких-нибудь, но не такой ценности; но отец Декамп, похоже, носил их постоянно, и привык; как привыкают к оружию или губной помаде.

– Будешь что-нибудь есть? Клавелл настряпал вафель на целую армию; с маслом, с шоколадом, с медом, с кленовым сиропом, со сливками – с чем захочешь, как в раю; и может сделать горячих бутербродов.

– О, я люблю горячие бутерброды.

– Я тоже… С ветчиной и сыром?

– Да! И чай. И чуть-чуть коньяка, если можно.

– Тебе есть восемнадцать?

– Декамп, – он впервые назвал его просто по фамилии – как в Братстве любили: «Флери! Визано! Адорно! Старк!» – не будь задницей… я на ногах уже сто лет… дай выпить.

Отец Декамп кинул в него смятым куском бумаги – прямо как они с Тео – встал из кресла, и пошел на кухню, к Клавеллу, ступни его босые узкие на сказочном паркете. А Дэмьен сел в другое кресло, коричневое, коричневый цвет он любил больше красного, подвинул его к камину; пламя отражалось в мозаике, мозаика сверкала, будто драгоценные камни на женской шее, театральные люстры – абсолютное заворожение, заморок, колдовство; Дэмьен начал проваливаться в синий сверкающий сон, тонуть; как его разбудил отец Декамп, державший в руке бутылку.

– Спишь?

– А, нет… – очнулся мальчик.

– Хочешь в душ? В сумке у тебя есть пижама? А то могу дать… что-нибудь такое, – отец Дэмьен показал на себя, – у меня масса белых рубашек… и штанов старых… подвернешь, подвяжешь… будешь такой Гаврош… у меня там есть гель для душа какой-то, с лемонграссом, тимьяном, косметика ручной работы, очень бодрит.

– Да, душ, это… замечательно… у меня есть… одежда… спасибо.

Отец Декамп достал из задних карманов брюк два бокала, один поставил на стеклянный столик, во второй на весу налил.

– Держи.

Дэмьен еле вылез из кресла. Вдруг оказалось, что он так устал… что готов лечь прямо здесь, на этот теплый паркет и заснуть, уплыть, увидеть бабушку во сне… Он взял бокал и выпил – и стало горячо, ярко, будто опять день наступил; он дошел до своей комнаты, в которую Клавелл уже перенес сумку и распаковал аккуратно и сложил всё в шкаф, Дэмьен открыл его в поисках и налетел на свое отражение, дрожащее, восхитительно-юное – какой он же мальчишка в сравнении с отцом Декампом и даже Маттиасом; Дэмьен на секунды замер, рассматривая себя – незнакомые люди с удовольствием разговаривали с ним на улице, из чего Дэмьен делал выводы, что внешность у него приятная; но вот сейчас он увидел себя тоже как незнакомого – так порой видишь себя в витрине, на улице, что-то думаешь лестное, а потом – ох, да это же я; такое нежное: безупречная кожа, шелковая, теплых оттенков белого, сливочного, персикового, точеные линии носа, шеи, подбородка, поразительно идеальные, и только ямочки на щеках детские, припухлость такая общая юношеская смягчают это безжалостно-ангельское лицо, да брови вразлет, яркие, будто нарисованные, девичьи, чуть кошачьи уголки глаз, пушистая челка, яркие темно-русые с рыжими огоньками шелковые тонкие волосы в бардаке, до которого нестерпимо хочется дотронуться – взъерошить еще больше, и губы – такие яркие, малиновые, розовые, коричневые – целая палитра соков; готовые вот-вот раскрыться в улыбке – такой детской, радостной, будто весь мир – хороший, будто весь мир – это рассвет над морем, самая интересная книга, чашка горячего шоколада с кусочками зефира; все эти утрированные радости, стереотипные, из американской литературы подростковой, и при этом всё равно такие прекрасные; кажется, что о них так много пишут, потому что их даже не существует на свете; однажды Седрик Талбот пошутил, что если у них закончится все аргументы, а ядерное оружие так и не разрешат пустить в ход, то всегда можно напечатать массу фотографий улыбающегося Дэмьена Оуэна в белой брэндовой распущенной рубашке, стоящего на коленях, сложившего руки перед собой в молитве, и глаза вот так к небу, будто он там саму Деву Марию видит, и скинуть фотки с вертолета на террористов, и они сдадутся от умиления; все засмеялись – это было в Рождество – обсуждали очередную опубликованную в католическом журнале статью о Братстве, мол, ван Хельсинг создает армию супергероев, а христианскому миру не нужны супергерои; «не нужно спасать Католическую церковь… она сама спасает себя каждый день в лице самых обычных людей…»; и все стали придумывать себе суперспособности – кроме Грина и Дилана, у которых с ним как раз был порядок и проблемы – Грин ясновидящий, а Дилан видит мертвых – вообще всё видит, проходит по мирам, по пространствам, спасает души, изгоняет дьявола – в мире нет ничего, чего боялся бы Дилан Томас – «наш домашний Джон Константин» называл его Визано; Йорик придумал себе способность «жечь глаголом сердца людей»: «я разговариваю, а изо рта рубины сыплются и огонь полыхает», Изерли готов был накормить всех рыбой и хлебами, а Роб и Женя сказали, что они будут этими… всадниками Апокалипсиса… по принципу «руби всех, а Господь разберется, где свои», и даже готовы надеть суперчерное бархатное трико и плащи с красным-кровавым подбоем, – на что Ричи поморщился и сказал, что это уже вообще даже не эклектика, а культурный бардак, ну, мы же не спецы по Библии, мы спецы по подраться, именно по Апокалипсису, ответил Роб; Тео уже начал всё рисовать – дружеские супергеройские шаржи – и тут Седрик сказал про Дэмьена – и все засмеялись; Дэмьен покраснел, он не понял шутки; я думал давить их интеллектом, эй, вы чего, но все уже отвлеклись на что-то еще, Дэмьен встал и вышел в коридор, где стучал ветер зимний с моря в окно-переплет; он весь пылал и никак не мог понять, что же с этим сраным Седриком не так, почему он такая сволочь, почему он вообще к ним приезжает и говорит всякие мерзости, почему никто не заступился, Ричи, Тео, кто-нибудь; ван Хельсинга в комнате не было; он вышел зачем-то, за очередной бутылкой виски и льдом; даже отец Дерек промолчал… и тут в коридор вышел Тео; разгоряченный, в красном пледе и с другим красным пледом в руках.