Полынь – сухие слёзы - Анастасия Туманова

– Ступай. Время дорого, – не сводя с неё взгляда, сказал он.

– Что ты вздумал, Ефим? – одними губами спросила она, подходя к нему. – Не бери грех на душу…

– Всё едино в раю не бывать, – без улыбки отозвался Ефим. – Устя Даниловна, всяко быть может, вдруг не увидимся боле. Прости тогда, коли грешен в чём был.

– Господь с тобой. И ты меня прости, – шёпотом отозвалась Устинья. – Не ходил бы, Ефим… А?

– Коль вернусь – пойдёшь за меня? – перебил он. – Мне, кроме тебя, никого не надобно. И тятя не заставит!

Устинья не успела и рта открыть, а Ефим уже исчез, не дождавшись её ответа: лишь качнулись кусты возле безмолвного, тёмного господского дома, а её всю обдало ледяной росой с веток.

– Господи… – прошептала она, не в силах шевельнуться. – Господи, Богородица Пречистая… Да как же…

– Устя, да где ты? – раздался сердитый, приглушённый голос Антипа. Спохватившись, Устинья подобрала отяжелевший от влаги подол и полезла через крапиву к пологому берегу пруда.

Ефим, сжимая в руке мокрый от росы топор, медленно пошёл вокруг дома. Тот стоял тёмный, неподвижный. Ещё не вставали даже девки, которые по утрам носили воду и ставили самовар. Звёзды ещё были ярки, но на востоке уже неумолимо разрасталась бледная полоса, и Ефим понял, что нужно торопиться. В господском доме он не бывал никогда и сейчас пожалел об этом; горниц здесь больше дюжины, поди догадайся, в какой ночует Упыриха… Но долго раздумывать парню не пришлось: из дома донеслось вялое шлёпанье босых ног, стукнул засов, протяжно скрипнула, открываясь, дверь, и на крыльце появилась девка, протирая воспалённые от недосыпа глаза. На шее у неё была заклёпана рогатка. Железные прутья торчали из неё на четыре стороны. Девка привычно поскребла под ошейником пальцем, сморщилась от боли, взяла стоящее у крыльца ведро и побрела через двор к колодцу. Ефим дождался, пока она отойдёт подальше, и неслышной тенью скользнул в пахнущее мышами и дёгтем нутро дома.

Он оказался в тёмных сенях и пошёл наугад, держась за бревенчатую стену, молясь лишь об одном: чтобы не опрокинуть чего-нибудь ненароком. Совсем рядом слышался многоголосый, переливчатый мужской храп, по которому Ефим заключил, что поблизости находится людская. Впереди была открыта дверь; осторожно подойдя, Ефим увидел огромную кухню, толстый зад кухарки в длинной рубахе, сунувшейся по самые плечи в нутро печи и вздувающей огонь. Ефим неслышно отошёл от кухни, проскользнул мимо открытой двери в девичью, где на лавках и на полу спали дворовые девчонки. Ни одна даже не подняла головы, когда Ефим, сдёрнув сапоги, шагнул мимо, в коридор, ведущий на господскую половину.

Трухлявые половицы скрипели немилосердно, как ни старался Ефим ступать по-кошачьи босыми ногами. Но никто почему-то не выскакивал навстречу, никто не орал: «Стой! Держи вора!» Помянув всех святых, Ефим вступил в анфиладу тёмных комнат. Даже в полумраке было видно, что здесь давно никто не жил: смутно белели силуэты зачехлённой мебели, поблёскивал пыльный паркет. В самом конце коридора Ефиму почудилась полоска света из-под закрытой двери. Он замер, огляделся. Вокруг по-прежнему никого не было; чуть слышался стук котелков из кухни.

Ещё не подойдя, Ефим понял, что не ошибся: за дверью явно кто-то был. Слышалось копошение, шаги в мягких комнатных туфлях, шуршание материи. Ефим посмотрел на дверь. Она казалась запертой. Сощурившись, парень напряжённо соображал: то ли постучать, то ли попробовать толкнуть дверь наудачу. А что, если в самом деле заперта? Выбить, поднять шум? Сбегутся дворовые, повяжут… А если и не повяжут, всё равно дело останется несделанным. Мать честная, как быть-то?

– Охти, мать господня…

Испуганный, чуть слышный шёпот за спиной показался Силину громом небесным. Он замер. Медленно повернул голову. На лестнице стояла девчонка в рогатке, которую он видел несколько минут назад. Сейчас в её тонкой, дрожащей от напряжения руке было полное ведро воды. Когда она встретилась взглядом с Ефимом, глаза её сделались совершенно круглыми, рот открылся, и Ефим понял, что сейчас девка заверещит на весь дом. Прыгнув к ней, он молча, с силой зажал ей рот свободной от топора рукой.

– Не кричи, – попросил шёпотом. – Задушу.

Девчонка затрясла головой – не буду, мол. Жалобным жестом попросила освободить её. Ефим, поколебавшись с минуту, отпустил руку. Он следил за девчонкой настороженно, каждый миг ожидая истошного вопля, но та, держась за стену, только морщилась от боли и силилась поудобнее пристроить тяжёлую рогатку на стёртой в кровь шее. Когда ей это удалось, она подняла глаза на парня.

– Ты пошто здесь? Я тебя знаю… Силин ты, Ефим…

– А ты кто? – шёпотом спросил он.

– Фенька. Небось, не заголосю… Ты пошто здесь?

– Фенька, подлая, с кем ты там? – раздался вдруг из-за двери знакомый скрипучий голос. Девчонка вздрогнула. В упор посмотрела на Ефима, словно только сейчас заметив топор в его руке. Он, поймав этот взгляд, кивнул. Фенька закрыла глаза, медленно, глубоко вздохнула… И вдруг громко крикнула:

– Самоварчик извольте, Амалья Казимировна!

– Так входи, поганка, что копаешься там?

Ефим отстранил Феньку и, с силой толкнув дверь, вошёл в горницу.

В комнате управляющей было ещё темно; слабым жёлтым светом горела свеча на низком столике, освещая стопку расходных книг и одну из них, раскрытую на середине, с исписанными мелким почерком страницами. Чернильница в виде бронзовой черепахи была открыта. На спинке стула висела женская душегрея, свешиваясь складками до пола; туфли валялись на сморщенном домотканом половике.

Упыриха в ночной кофте сидела спиной к двери перед тусклым, засиженным мухами зеркалом. Её длинные, редкие, мышиного цвета волосы были откинуты на спину, рядом, на столике лежал гребень, шпильки в беспорядке рассыпались на скатерти.

– Где болтаешься, мерзавка? – не оборачиваясь, спросила она. – Вовсе страх потеряли? Ставь самовар, вели Гараське запрягать, в Рассохино поедем, там нынче… – Она вдруг осеклась, заметив в зеркале стоящего на пороге Ефима.

– Кто здесь? – Она резко обернулась, блёклые глаза упёрлись в парня, словно два гвоздя. Мгновение они молча смотрели друг на друга. Затем Упыриха стремительно вскочила и кинулась к окну. Но Ефим, опередив её, одним прыжком покрыл расстояние между дверью и окном и сбил Упыриху на пол. Куда пропал из его руки топор, в какой миг он выронил его, Ефим не заметил. Навалившись всем телом на яростно отбивающуюся женщину, он стиснул руками её горло и не отпускал до тех пор, пока она, содрогнувшись в последний раз, не обмякла.

Убедившись, что Упыриха больше не шевелится, Ефим поднялся на ноги. Пол под ногами качался, перед глазами плыли разноцветные пятна, к горлу удушливой волной подступала дурнота. Шатаясь, он подошёл к столу, тяжело опёрся на него кулаками, постоял немного, борясь с тошнотой и не решаясь повернуться к распростёртому на полу телу. Долго стоял не двигаясь, отчётливо понимая, что теряет время, что с минуты на минуту могут войти, – и чувствуя, что при первом же движении его вывернет наизнанку.