Брусилов - Юрий Слезкин

Панихида шла к концу. Игорь медленно стал пробираться среди убитых.

Ему хотелось убедиться, что Ожередова нет среди них, что он не умер, хотя знал наверное, что с таким ранением не выживают…

Он прошел один за другим все ряды, приподнимая над застывшими лицами чистые куски холста, положенные заботливой солдатской рукой, и только в последнем ряду нашел того, кого искал. Рыбак лежал на спине со сложенными на груди руками. Живот был туго забинтован. Кровь и сукровица, проступившие через бинт, потемнели и заскорузли. Блестящие синие мухи ползали по бинту. Тяжелые разлатые ноги убитого были согнуты в коленях. Их, очевидно, так и не удалось распрямить…

Игорь постоял над убитым, вглядываясь в его лицо, точно пытаясь найти ответ на смутные свои мысли. Случайно подслушанная, прошла перед ним жизнь этого человека, так и не достигшего своего берега. И вот он уже у последнего причала… А ноги подобраны так, точно стремятся поднять грузное тело и нести его дальше, и в голубых полуоткрытых глазах все то же упрямство…

На самом краю поляны десяток солдат, без фуражек, с серьезными лицами, копали братскую могилу. Копать было легко, почва оказалась песчаной, и только изредка лопаты со звоном натыкались на корни сосен. Солдаты копали дружно, молча, одновременно вскидывая вверх лопаты. Влажный песок шурша растекался по растущему горбу над широкой и глубокой ямой.

Вдоль песчаного бугра похаживал прапорщик. Игорь тотчас же угадал в нем бывшего унтер-офицера. Прапорщик, как и все работавшие, был без фуражки, ворот защитной рубашки был расстегнут, на широкой груди красовались три «Георгия» и две медали. В мочке левого уха болталась серебряная серьга. Темно-русые волосы были гладко расчесаны косым пробором, сапоги начищены до блеска.

Завидя капитана гвардии, прапорщик твердым шагом пошел Игорю навстречу, по-солдатски отчетливо и громко выкрикнул: «Здравия желаю!» — и улыбнулся. Улыбка эта проглянула на его широком лице не по форме, но так показалась кстати, что Игорь поспешил протянуть, прапорщику руку. На Игоря смотрели медвежьи карие глазки уважительно и вместе с тем дружелюбно-открыто, маленький носик, покрытый сетью красных жилок, выдавал приверженность прапорщика к спиртному, рыжеватая бороденка совсем по-мужицки топорщилась во все стороны, белый ряд крепких зубов блеснул в улыбке из-за расшлепанных влажных губ.

— Вот, копаем-с — произнес прапорщик, стараясь придать своему голосу приличествующее случаю скорбное выражение, но это ему не удалось: голос его прозвучал громко и весело.

— Вы тоже участник последних боев? — спросил Игорь.

— Так точно-с! — ответил прапорщик и опять улыбнулся.

«Чему он улыбается? — подумал Игорь невольно, но без тени досады. — А улыбка у него хорошая… Боже, до чего я устал, — тотчас же перебил он себя и тут же опустился на песок и снял фуражку, — сил никаких нет… раньше я этого не чувствовал… никуда больше не пойду… посижу с этим человеком… помолчу… он, видно, на разговоры не мастер, все «слушаю-с» да «так точно»…»

— У вас напиться не будет? — едва разжимая губы, проговорил Игорь.

— Так точно, как же-с, — обрадовался прапорщик и кинулся под песчаный бугор.

Игорь оперся локтем в песок, тело его все более и более брал измор, глаза слипались. Но не успел он их закрыть, как перед ним опять появился прапорщик.

— Вот, пожалуйста… кушайте-с…

И он протянул Игорю манерку. Игорь прильнул: к ней. Теплая вода показалась живительной. Игорь выпил ее всю, оставшиеся несколько капель вылил себе на руки и прижал мокрые пальцы к глазам.

— Видно, и вы с нами прошлись… — сказал прапорщик, глянув на синяк под глазом Игоря. — Ну, ничего, будут нас помнить! — добавил он убежденно, но нисколько не злобно.

— Да, этого не забудешь, — отвечая своим мыслям, произнес Игорь. — Впервые, знаете, я не ощущал перед атакой такого забвения смерти, как тогда… Всегда есть ощущение, точно ты кидаешься в холодную воду… сердце замрет… а тут никакого…

— Это точно-с, — согласился прапорщик и неожиданно присел рядом, крякнул с явным удовольствием, полез в карман, достал кисет, запустил в него два пальца, выгреб оттуда щепотку нюхательного табаку и потянул его в нос.

Игорь с наслаждением вдохнул крепкий, щекочущий запах.

— Не угодно ли? — предложил прапорщик, растопыря перед ним кисет. — Не осмелился предложить… теперь редко кто балуется…

— Нет, отчего же, — возразил Игорь, — табак, пожалуй, разгонит усталость.

— Совершенно справедливо, — согласился прапорщик, и, пока Игорь неумело захватывал ускользающую из-под его пальцев душистую рыжую пудру и пытался ее поглубже втянуть в ноздри, пока он чихал и закидывал к небу голову и дышал учащенно, радостно, чувствуя, как по всему телу разбегаются живчики, — прапорщик вдруг заговорил и так непринужденно-просто, что Игорь заслушался, и куда девалась его усталость! — Дураку у нас, господин капитан, пощады нет. — Прапорщик решительно тряхнул бородой. — Конченый, по-нашему, человек. От дурака обиду стерпеть — самого себя в дураки записать. А наш народ самолюбивый! — поднял он палец, и его голос прозвучал торжественно. — Не обидчивый, а гордый. Вот почему он немца, когда доведется, бьет и всегда бить будет… Немец перед ним себя дураком показал. Как в давешнем случае. Безоружного на штыки поднял. И для чего? Церкви поганит — и для чего? Детей, женщин обижает — и для чего? Неумное дело делает, а война жестокая работа, но умная…

Прапорщик умолк, опустил голову, задумался. Потом взглянул на Игоря, виновато улыбнулся:

— Ну, вот за глупость мы и наказываем… И нет такой силы, — переходя на строгий, учительский тон, закончил он, — чтобы нам воспрепятствовала… И еще вам скажу, господин капитан, не дай Бог русскому человеку перестать верить, что война — не по-умному ведется… Конец! Олютует… Гордость не вынесет, что его в дураки записали. Найдет того, кто этому виноват, не пощадит. Нет у нас дуракам веры, а сделают они зло — пощады не найдут, помяните мое слово!

Прапорщик выговорил это с глубокой убежденностью и тотчас же присмирел, затем кашлянул в сторону, потянулся за кисетом, протянул его Игорю.

— Не угодно ли-с? — спросил он деревянным голосом. Игорь принял табак, чтобы не обидеть.

— Очень хорошо вы говорили, — сказал он. — Спасибо вам за доверие. Но, кажется, сейчас хоронить начнут… мне еще надо…

И Смолич поднялся на отекшие ноги. Прапорщик его не удерживал, он стукнул каблуками, вытянулся, ответил на рукопожатие Игоря сдержанно, не сгибая шершавой ладони.

Солнце упало за вершины сосен. Потянуло грибной сыростью. Кукушка принялась было куковать перед сном. Загремел оркестр траурным маршем. Толпа повалила с дальнего конца лужайки. Заскрипели зеленые повозки, доверху заваленные телами убитых. Работавшие у ямы солдаты поднялись на ноги, побросали вертушки, закрестились. Игорь поспешил сбежать с песчаного бугра вниз. Ему не хотелось попасться на глаза начальству; он вспомнил, что бригадный звал его ужинать, а вести деловой, официальный разговор он был не в силах.

Скрывшись за соснами, Игорь плелся куда глядят глаза. А глаза глядели с трудом. Снова одолевала Игоря усталость. Какие-то крохотные птахи, попискивая, проносились мимо, закурился туман, заколебалась почва под ногами, деревья пошли мельче, загустел олешник. Оркестр донесся глухо и смолк. На краю неба теперь виден был бледный серп месяца. Темная рытвина пересекла путь. Игорь вгляделся. Так и есть — окопы… Судя по всему — немецкие, брошенные бежавшим противником. И тоненькие печальные звуки несутся из их глубины… Игорь прислушался. Играет гармошка… Какой чудак забрался в эти дебри?

Игорь сделал еще несколько шагов, оступился. Под ногами уже не было видно земли, туман подымался все выше, и звуки нехитрой мелодии колебались и плыли вместе с туманом. Оступившись, Игорь не попытался встать на нога. Тело влекло наземь, отказывалось управлять членами. Игорь лег ничком в сырой мох у окопа. Прохлада освежила его, он снова прислушался. Да, несомненно… это телефонист играет по полевому телефону…

Игорю доводилось слышать такое не раз. Сидит на станции, на батарее, телефонист, играет на гармошке. Другой телефонист держит возле него трубку и нажимает клапан, чтобы по линиям было слышно. Концерт начинается… В низких и узких землянках, в пехотном окопе, или на опушке леса под вышкой, или в тихом резерве, среди лошадей и передков, — всюду сидят люди, со всех концов России пришедшие сюда, вот те, что «не уважают глупости», неказистые, на взгляд покорные, но гордые люди, и слушают в черную трубку родные звуки гармошки.

«Это грустный и трогательный час позднего вечера, человеческой, братской близости», — думает расслабленно Игорь и не смеет шевельнуться, оторвать набрякшее тело от земли.