Пути, перепутья и тупики русской женской литературы - Ирина Леонардовна Савкина

Мне стало жутко. Вправе ли мы судить людей за то, в чем виноваты все, и виноваты ли люди в том, что осуждают такую тяжелую жизнь. Ведь человек прежде всего хочет есть, хочет накормить своих детей, и только потом он носитель идей[1089].

27.11.42. Конечно, командование, приказы, всякая стратегия и все такое <…> Но ведь ни в одном приказе не может быть написано: Тебе, Ваня, закрыть грудью дзот, тебе, Коля, на горящем самолете кинуться на немецкие цистерны <…> А вам, Саша и Степа, драться с немцами на кулаках, сбросить их с крыши и умереть от пуль! <…> Генералы наши умные люди, честь им и хвала! Но что были бы их приказы, не будь такого народа, таких «обыкновенных», ничем не примечательных людей. Вижу я их перед собой всех, как живых[1090].

21.08.1945. [Муж присылает с фронта несколько ящиков трофеев.] Два-три дня я ходила ошеломленная. Различные чувства боролись во мне. Царапали по сердцу некоторые мелочи, вроде тех, что в кармане пиджака я обнаружила раздавленные очки в золотой оправе и детские перчатки. Жалость к маленькому, униженному и оскорбленному человеку забралась в мое сердце, ведь не все же в Германии фашисты и злодеи[1091].

27.12.47. В общежитиях грязно, нехорошо. Внимания к человеку мало <…> в цехах нет душевых, раздевалок. Рабочие постоянно находятся в своих спецовках, от сала, копоти и грязи похожих на рыжую кожу[1092].

2.04.53. [Разгар кампании по борьбе с «космополитизмом».] Ну и пусть даже виноват и большой виной виноват. Так что? Добивать что ли? [я пойду навестить изгнанного и подвергнутого остракизму коллегу]. Ни о каких политических, редакционных делах, тем более о предъявленных ему обвинениях я говорить с ним не буду. Я просто пойду к Ефиму Мироновичу Весенину, страдающему, больному старику. Вот и все![1093]

Обыкновенные люди, жертвы и объект манипуляций власти для автора дневника — это мы, а власти предержащие, те, кто «откормлен на славу, вымыт не наспех, а тщательно и со смыслом»[1094] — это они. Именно так Лашина последовательно позиционирует себя в акте письма, притом что в реальных ситуациях, о которых идет речь и в вышеприведенных цитатах, она как раз действует от лица тех, кто имеет власть: она начисляет налоги, судит, проверяет общежития как «представитель министерства», разбирает жалобы как завотделом писем «Крокодила». Возможно, в жизни она ведет себя иногда как власть имеющий, о чем изредка проговаривается и в дневнике, например, описывая разговор с одним из тех, на кого жалуются читатели журнала «Крокодил»:

12.10.53. Остапенко сидел на диване весь красный, а я говорила и ходила перед ним по ковру. И говорили мы как друзья. Его взгляд сопровождал мои движения[1095].

Описанная сцена — когда один сидит, весь красный, и снизу следит взглядом за расхаживающей перед ним по ковру начальницей, опровергает определение разговора как дружеского. В дневнике упоминается, что в 40–50‐е годы Лашина прибегает к выступлениям на партсобраниях и письмам в ЦК как к средству борьбы за справедливость. То есть в своих поведенческих практиках она пользуется властью и использует власть. Но в дневниковом автонарративе она последовательно на стороне жертв власти.

Отношения нарративного Я и других обыкновенных людей с властью строятся в дневнике как сюжет непонимания. «Не знаю, не понимаю» — таким рефреном на протяжении всего текста дневника сопровождаются описания и комментарии действий власти.

15.02.1930. Работа в ОКРФО наполняет меня смятением. Я не понимаю того, что делается, не могу разобраться во всем, что на меня налетело, не знаю, какой позиции держаться[1096].

20.02.1937. Умер Орджоникидзе. Недавно прошелестели слухи, что застрелился Ломинадзе. Не знаю. В газетах ничего нет. Коммунисты молчат. Спросить не у кого[1097].

15.04.37. И снова мне хочется сравнить всех нас со слепыми котятами. Мы, беспартийные, ничего не знаем. Коммунисты, может быть, что-то знают, но молчат <…> Совсем не верить тоже трудно[1098].

25.05.37. Ничего не понимаю. Я не одна в смятении. Лидия Павловна вчера сидела у нас до часу ночи <…> И она не понимает. И Костя не понимает. <…> Что происходит?[1099]

31.07.1942. Из Москвы писем нет никому. Сидим в своем глухом Рождестве, как слепые котята[1100].

18.12.50. [Двоюродная сестра Ольга рассказывает, как ее принуждают к доносительству и предательству.] И вот прошло уже два дня, а все хожу под впечатлением этого ужаса и сама не знаю, что делать, как быть Ольге, как помочь ей. Только я ничего не понимаю, что делается на земле[1101].

4.04.53. Кто и как ответит за все, как это распутается, ничего не ясно. Голое сообщение, и все тут! Ничего я не понимаю[1102].

Два момента в этой позиции обыкновенного человека здесь ясно маркированы. Во-первых, отчуждение от власти, которая всегда изображается как-то нечто непостижное уму, она никогда не часть нас, это они, действующие в каких-то своих, неясных для людей интересах. Влиять на нее или участвовать в ее выборах непосредственно невозможно. Второе — это функция информации как властного ресурса, как способа разделения на доминирующих и доминируемых («слепых котят»). Изолирование от информации, конечно, и основа для манипулятивных пропагандистских стратегий. Об этом писал социолог Ю. Левада, отмечая, что изолированность от информации порождает у «простого советского человека» боязнь информации, «нежелание ее иметь, неумение ее понимать, более того, готовность воспринимать любое новое знание с помощью „старых, традиционных стереотипов“»[1103]. Однако дневник Лашиной демонстрирует не только и даже не столько подчинение обыкновенного человека манипуляциям власти, сколько тактики ускользания от нее.

Ресурсы, которыми пользуется в этой ситуации обыкновенный человек, — это собственные каналы информации (слухи) и проявляемая автором дневника эмпатия, солидарность и нарративная[1104] идентификация с жертвами власти. Последнее, наверное, можно рассматривать, как уже отмечалось, как одну из тех тактик повседневности (в терминах де Серто), которые вызывают отклонения в функционировании власти.

В случае Лашиной мы видим попытку сделать такую позицию, отрефлексированную в акте письма, — публичной, вынести ее за рамки дневникового дискурса. Как уже упоминалось, в 1949 году она уходит со службы для того, чтобы посвятить себя литературному труду. Она пишет несколько романов и повестей и предпринимает попытки их издания. Как можно понять из дневника — это повествования о перипетиях частной жизни людей, написанные на автобиографическом материале, которые не были опубликованы, так как бóльшая часть