Звери малой земли - Чухе Ким

он говорил эти вещи, кромсала ее изнутри. – Тебе вообще есть хоть какое-то дело до этой девушки? Нравится ее молодое милое личико? Или все дело в деньгах? Она больше тебе по вкусу, потому что у нее богатый папаша… – Она скомкала угол одеяла и сжала его так сильно, что на ее высохших руках проступили вены.

– Не надо. Прошу тебя, – тихо произнес Ханчхоль.

– Все эти годы – каждый день с нашей последней встречи – я любила тебя и страдала по тебе. Ты это прекрасно знаешь. Ты чувствуешь постоянный жар и свет, которые исходят из твоего сердца, куда бы ты ни направлялся. Но пришло время в самом деле подвести черту. Я постараюсь перестать тебя любить. И настанет день, когда ты осознаешь, что свет в тебе потух и что я больше о тебе не думаю. – Она поднялась с постели и начала надевать потертую одежду. Расправив блузку, она повернулась к нему. – Я надеюсь, что, когда я вернусь, тебя здесь не будет. И еще одно: на каждую подаренную мне тобой частичку любви ты мне доставил столько же боли. Ты меня в самом буквальном смысле оставил ни с чем. Прошу тебя, просто уйди, – заключила она и вышла из комнаты.

Яшма быстро прошла по саду и какое-то время сидела, глядя на растения. Вернувшись к себе, она обнаружила пустую постель, которая все еще хранила отпечаток тела Ханчхоля. Не раздеваясь, она легла и быстро заснула, словно ее организм подсказал, что только это ей сейчас может помочь.

Яшма проснулась где-то через час, перед восходом солнца и сразу же прошла в спальню к тетушке. Дани не ответила, когда Яшма обратилась к ней по имени и присела рядом с ней.

– Проснись на секунду. Надо воды попить. Наконец-то спала жара. Утро будет замечательным…

В том, как ее слова зависали в воздухе, так и оставаясь неуслышанными, напомнили Яшме о белой пыльце платана. Летом, когда солнце светило под определенным углом, пушинки мерцали россыпью звездочек в воздухе, каждая из которых решительно следовала по собственному неизведанному пути, хотя ветер нес их в одном направлении. Яшма как-то долгое время наблюдала за пыльцой, чтобы удостовериться, опускается ли она когда-нибудь на землю. Но белые плоды продолжали витать, как и ее слова сейчас, где-то между небом и землей. Так она и поняла, что тетушка покинула этот свет.

Глава 23

Начало конца

1944 год

По завершении утреннего заседания временного правительства Чонхо спустился по лестнице и прошелся по двору, щурясь от света, белого как снег. Чонхо нагнал один из молодых коллег.

– Товарищ Чонхо, вы с нами в теннис сыграете? – Парень был из образованной семьи, из ответвления древнего рода седобородых ученых и чиновников. В отличие от своих предков молодой человек был атлетического сложения. В школе его хвалили за спортивные успехи. Парню было всего 22 года, и его вечно тянуло заняться чем-то, что, впрочем, отвечало действовавшему для всех них требованию держать себя в форме. Казалось, молодой человек был искренне расстроен, что по ночам ему приходилось спать. Чонхо, которому уже было 38 лет, и завидовал и потворствовал такому щенячьему задору.

– Не сегодня. Надо сходить к сапожнику, поставить набойки на башмаки, – ответил он с улыбкой.

– Тогда в следующий раз. – Любитель тенниса отвесил ему поклон и поспешил покинуть двор.

Чонхо проследовал за ним, но более размеренной походкой. Временное правительство размещалось в темном трехэтажном здании, к которому нужно было идти по переулку. Когда он вышел на главную дорогу, им полностью овладели неутомимый блеск и шум Французской концессии. Чонхо показалось, что здания из красного кирпича еще больше побагровели, а платаны, выстроившиеся вдоль бульваров, стали еще зеленее. По улицам прохаживались дамы с длинными ногами и узкими бедрами, в плотно облегающих тело платьях-ципао. До него доносились неразборчивые речи на хрипловатом шанхайском говоре. В звуке шагов была своя музыкальность, как и в воздухе, подернутом нотами масла для жарки и чая. Несмотря на вездесущие японские флаги, которые зловеще развевались повсюду, местные люди выглядели менее страждущими. Мёнбо ему говорил, что китайцы были более привычны к войнам и сменам династий, чем корейцы. По словам наставника, жителям Поднебесной было не столь уж важно, кто руководил ими. К тому же в пределах Французской концессии японская оккупация ощущалась гораздо менее явно, чем в остальном Шанхае.

Мастерская сапожника располагалась в нескольких кварталах к востоку, в переулке даже более мрачном и замызганном, чем их собственный. Владелец лавки поприветствовал Чонхо по-корейски и принял у того обувь на починку. Чонхо, оставшись в носках, сел в ожидании на стул. В Шанхай он с собой захватил только одну пару ботинок. Даже в теннис он играл в них.

Через какое-то время сапожник вернулся с починенными и начищенными ботинками.

– Они совсем как новые, – отметил Чонхо, завязывая шнурки.

– Яя[53]. До следующего раза, – проговорил владелец лавки с улыбкой и поклоном. Чонхо ответил ему тем же.

Ноги Чонхо понесли его в порт. Всю дорогу он размышлял об этих словах: «До следующего раза». Ему подумалось, что скорее всего больше и не надо будет ставить новые набойки на ботинки. Рубашка, штаны, шляпа – все, что ему было нужно, было при нем. И все же как патетично звучат эти слова, когда ты знаешь, что следующего раза не будет! И как от этого осознания он всматривался в лица других людей со все большим всепрощающим сочувствием. Вечно тлеющее внутри пламя, которое его всегда сопровождало в Сеуле, было вытоптано до основания. Все, что теперь оставалось у него, – это чувство свободы.

Он проскользнул меж машин, припаркованных вдоль порта, и остановился на причале, всматриваясь в чаек, реявших в небе с не меньшей сноровкой, чем заправские моряки преодолевают морские волны. Каждый день он приходил сюда, и каждый день приносил ему новые оттенки неба, возгласы птиц, мерцания света на глади Тихого океана. От обновляющейся красоты окружающего мира ныло в груди. Жалко было, что ему не было дано ее открыть для себя хоть чуточку раньше.

В Шанхай Чонхо первоначально прибыл с тремя товарищами. Один из них уже успел пристрелить японского генерала на местном вокзале, за что его замучили до смерти в тюрьме. Второй зашел в полицейский участок, кинул бомбу, спрятанную в коробке из-под еды, и был застрелен на месте, когда взрывчатка не сработала. В январе третий из товарищей – тот самый любитель тенниса – посетил военный банкет под видом повара, открыл огонь посреди зала, прокричал «Корея будет