Валет червей - Филиппа Карр

Жанна сделала странную вещь. Она развязала капюшон Софи и сняла его, выставив напоказ ужасные рубцы и шрамы.

— Поверь мне, — шепнула она Софи, онемевшей от изумления, — я хорошо знаю этих людей. Я думаю, так будет лучше. Поверь мне.

Я слышала грубый смех, грохот падающей мебели. Толпа уже находилась в замке.

К нам присоединилась Лизетта. В ее глазах светился триумф.

— Они пришли, — сказала она.

Дверь резко распахнулась. Это был ужасный момент — тот самый, которого все мы ждали. Они были здесь.

В эти жуткие секунды я с удивлением узнала знакомые лица среди тех, кто ворвался в комнату. Трое лавочников, вполне приличных людей, кого я никак не ожидала видеть в беснующейся толпе. Должно быть, безумие толпы было заразительным.

Вперед выступила Лизетта.

— Я дочь графа, — снова сказала она. — Я аристократка по рождению, но я всегда работала на вас и на дело революции.

Какой-то мужчина уставился на бриллиантовое колье. Я решила, что сейчас он сорвет его. В это время один из лавочников грубо оттолкнул его в сторону.

— Поосторожней, — прорычал он. В нем чувствовалась властность, и я ощутила некоторое облегчение. Я почувствовала, что этому человеку не совсем нравится происходящее. Мне даже показалось, что он имеет определенное влияние на этих людей, и, возможно, в его силах сдержать наиболее кровожадных из них.

Его слова, определенно, оказали некоторое воздействие, поскольку ворвавшиеся в комнату на некоторое время потеряли к нам интерес и начали рассматривать обстановку в комнате. Они посмотрели на лежащих в постели мужчин. И Арман, и его товарищ относились к происходящему вокруг с полным безразличием.

— Кто они? — спросил один из ворвавшихся.

— В любом случае они полумертвые, — ответил другой. Жанна и тетя Берта без страха смотрели на них.

— Мы всего лишь служанки. Мы не аристократы, — сказала тетя Берта. — Мы вам не нужны.

Жанна обняла Софи, и я заметила, как мужчины уставились на ее изуродованное лицо.

Один из них попытался обнять Лизетту.

— Убери свои лапы, — высокомерно бросила она.

— Да, относись с почтением к их светлости, — с иронией заметил один.

— Я дочь графа, — произнесла Лизетта, — но я с вами. Я работала с месье Леоном Бланшаром.

— Теперь, когда это стало выгодным, они все оказались на нашей стороне, — сказал кто-то из пришедших. — Теперь, конечно, совсем другое дело.

Они начали выталкивать Лизетту из комнаты. Повернувшись, она указала на меня:

— Вот она — признанная дочь графа! — воскликнула она.

— Да, — подтвердил один из толпы, — я ее знаю. Я видел ее вместе с графом. Не обращайте внимания на то, как она одета. Это для того, чтобы обмануть нас.

Только сейчас я осознала, что на мне все то же платье служанки, которое я надела с утра, и поняла, какой контраст я должна представлять в сравнении с Лизеттой в ее роскошном наряде.

Мужчины, находившиеся в комнате, переглядывались, недоуменно пожимая плечами. Затем, решившись, они вместе со мной и Лизеттой вышли из комнаты.

То, что случилось потом, до сих пор изумляет меня.

Я хорошо помню, как нас тащили сквозь толпу. Я хорошо помню возмущение народа, направленное главным образом против Лизетты. Насколько все-таки глупо поступила она, переодевшись вот таким образом.

Свет факелов, темные, сверкающие ненавистью глаза, грязные, крепко сжатые кулаки, тянувшиеся к моему лицу, боль в запястье, за которое меня кто-то тянул, момент, когда кто-то нанес мне пощечину… все эти сцены из ночного кошмара вновь и вновь возникали в моей памяти, преследуя меня всю мою последующую жизнь.

Нас втолкнули в фургон, в который были запряжены грязные невзрачные лошадки.

Вот так, проехав сквозь толпу, мы направились в город.

Наступила самая странная в моей жизни ночь. Нас вывели из фургона возле мэрии и провели в небольшую комнату на втором этаже, окна которой выходили на улицу.

Нам повезло, поскольку в это время народ еще не понимал, какая огромная власть оказалась у него в руках. Революция, назревавшая так давно, только что разразилась, и среди тех, кто доставил нас в мэрию, были люди, которые еще совсем недавно считались респектабельными жителями города… лавочники и подобные им. Они сами не знали, что им следует предпринимать. До них дошли известия, что в Париже бушует восстание, но пока еще они задумывались над тем, что произойдет с ними, если восстание будет подавлено и аристократы вновь придут к власти.

Толпа предпочла бы повесить нас на ближайшем фонарном столбе, но нашлись люди, советовавшие сохранять определенную сдержанность. Сам мэр ни в чем не был уверен. В течение столетий семейства Обинье управляло этой округой. Шли первые дни революции, и никто не мог быть уверенным, что королевская власть пала. Люди еще не привыкли к новым порядкам. А наиболее трезвые из городских мужей очень боялись возмездия.

Толпа, окружившая мэрию, требовала нашей выдачи. Они хотели видеть нас болтающимися на фонарных столбах.

Я думала о том, что сейчас происходит в замке.

Находились ли они сейчас в безопасности? Армана с его другом узнать было невозможно; быть может, бедную Софи спасло ее лицо. Это восстание было направлено против тех, кто обладал желанным для толпы. Никому не нужны были эти полуживые мужчины или жалкая изуродованная Софи. Им невозможно было завидовать. Совсем по-другому обстояли дела с Лизеттой и мной. Они не поверили Лизетте. Она очень сильно просчиталась, и если бы она не так спешила доказать себе свое аристократическое происхождение, то понимала бы, сколь опасна была теперь ее позиция.

В комнате не было стульев, поэтому мы легли на полу.

— Как мне хочется, чтобы эти мерзавцы прекратили орать, — сказала Лизетта.

— Ты слишком глупо вела себя, — отозвалась я. — В этом не было никакой необходимости. Ты могла бы сейчас спокойно находиться в замке.

— Я являюсь тем, кем я являюсь, и согласна мириться с последствиями этого.

— Бедная Лизетта, почему это тебя так беспокоит?

— Разумеется, беспокоит. Я была одной из вас. То, что я оставалась непризнанной, ничего не меняет. Леон спасет меня, вот увидишь, и кое-кому придется ответить за то, как они обращались со мной.

Я не ответила. Мне было нечего сказать. Лизетту больше волновали проблемы ее рождения, чем вопрос, останется ли она в живых, ибо она была готова рискнуть жизнью ради того, чтобы убедить себе в благородстве собственного происхождения.

Теперь я ясно видела, как это становилось у нее навязчивой идеей, как она поверила в нее, вероятно, в течение всех этих лет, заставляла себя верить. Она позволила своим претензиям вырасти до таких размеров, что они стали для нее самым важным в жизни. И теперь она не могла смириться с тем, что это оказалось не правдой. Она была обязана продолжать верить… даже ценой собственной жизни.