Игра в бисер - Герман Гессе

Кнехт, приветливо глядя на него, ответил:

– Глубокочтимый Магистр, в моем письме заключено два содержания, оно преследовало две цели, и я не думаю, что оно оказалось совсем уже бесцельным и безуспешным. В послании моем содержалась личная просьба, чтобы меня освободили от моего поста и разрешили приложив мои знания в другом месте; эту личную просьбу я рассматриваю как нечто сравнительно второстепенное, каждый Магистр обязан по возможности отодвигать на задний план свои личные интересы. Просьба была отклонена, с этим мне пришлось примириться. Но мое официальное послание содержит еще и многое другое: кроме моей просьбы, оно содержит много фактов и отчасти мыслей, их я считал своим долгом довести до сведения Коллегии и рекомендовать ее вниманию. В результате все Магистры, или почти все, ознакомились с моими доводами и предостережениями, и хотя большинству из них это кушанье наверняка пришлось не по вкусу и отнеслись они к нему скорее всего неодобрительно, все же они прочитали и приняли к сведению, что я счел нужным вам сообщить. То, что они не встретили мое послание восторженно, в моих глазах не неудача, ибо я не искал ни восторгов, ни одобрения; моей целью скорее было пробудить в моих коллегах беспокойство, растревожить их. Я бы весьма сожалел, если бы по упомянутым вами причинам воздержался от отправки моего труда. Велико ли, слабо ли было его воздействие, оно все же прозвучало призывом и сигналом тревоги.

– Разумеется, – нерешительно отозвался предстоятель, – и все-таки загадка этим для меня не исчерпывается. Если вы хотели довести до слуха Коллегии ваши призывы, сигналы и ваши предостережения, зачем же вы ослабили, даже поставили под угрозу воздействие ваших золотых слов тем, что связали их с приватной просьбой, к тому же с такой, в выполнимость которой вы сами не очень-то верили? Этого я так и не понял. Но, надеюсь, пойму, когда мы поговорим обо всем обстоятельно. Во всяком случае, именно в этом слабое место вашего послания: в соединении призыва с ходатайством, предостережения с просьбой. Ведь у вас, надо думать, не было никакой необходимости использовать форму просьбы, дабы донести до нас свои предостерегающие речи. Вы легко могли устно или письменно воздействовать на ваших коллег, если считали нужным их «растревожить». А ходатайство пошло бы своим официальным путем.

Кнехт дружески кивнул ему.

– Да, – бросил он, как бы вскользь, – возможно, вы и правы. И все же, взгляните попристальней на это довольно сложное дело! Ни в моих предостережениях, ни в моем ходатайстве разговор не идет о чем-то будничном, привычном или обыденном, они уже потому связаны друг с другом, что они необыкновенны и рождены необходимостью, что они выходят за пределы общепринятого. Ведь отнюдь не привычно и не принято, чтобы человек без уважительного внешнего повода вдруг начал заклинать своих коллег вспомнить о бренности, о спорности своего существования, точно, так же, как непривычно и не принято, чтобы касталийский Магистр добивался места школьного учителя за пределами Провинции. С этой стороны оба содержания моего письма близки одно другому. Для читателя, который бы с полным вниманием отнесся к моему посланию в целом, в результате прочтения, по-моему, должно бы стать ясным: тут не просто какой-то чудак оповещаете своих предчувствиях, стараясь внушить их своим коллегам, но этот человек более чем серьезно относится к своим мыслями к грозящим бедам. Он готов оставить свой пост, сбросить свой сан, перешагнуть через прошлое и начать жизнь сызнова на самом скромном поприще, ибо он пресыщен и саном, и мирным житьем, честью и авторитетом, он жаждет избавиться от них, откинуть их прочь. Из подобного послания – я все еще пытаюсь поставить себя на место моего читателя – вытекают, с моей точки зрения, два вывода: либо автор сей морализирующей проповеди, по несчастью, повредился в уме и, значит, для роли Магистра в любом случае более непригоден; либо, если автор сего нравоучения не сумасшедший, но пребывает в здравом рассудке, в его проповеди, в его пессимизме таится нечто большее, нежели каприз или чудачество, а именно какая-то реальность, какая-то истина. Так приблизительно я представлял себе ход мыслей моего читателя и должен сознаться, что тут я просчитался. Мое ходатайство и мой сигнал тревоги не только не поддержали и не усилили друг друга, но их просто не приняли всерьез, не пожелали в них вдуматься. Повторяю, меня это не слишком опечалило и не особенно удивило, ибо по существу я, несмотря ни на что, такого результата ожидал и, собственно говоря, заслужил. Дело в том, что мое ходатайство, в успех которого я не верил, было своего рода уловкой, жестом, формальностью.

Лицо Магистра Александра стало еще более серьезным и почти хмурым. Но он не прерывал Кнехта.

– Отсылая свое ходатайство, – продолжал тот, – я отнюдь не надеялся всерьез на благоприятный ответ и не радовался таковому заранее, но равным образом я не был также намерен смиренно принять отказ как непререкаемое решение.

– …не намерены принять ответ вашей Коллегии как непререкаемое решение… не ослышался ли я, Magister? – перебил его Александр, резко подчеркивая каждое слово. Он, очевидно, только сейчас полностью осознал серьезность положения.

Кнехт слегка поклонился.

– Разумеется, вы расслышали правильно. Так и сеть: я едва ли мог надеяться на успех моего ходатайства, и все-таки счел необходимым подать его, чтобы соблюсти порядок и форму. Тем самым я предоставил достопочтенной Коллегии возможность подобающим образом покончить с этим делом. Но я уже с самого начала имел также намерение, буде она не склонна пойти на такое решение, не останавливаться и не успокаиваться, а действовать.

– И как действовать? – тихо спросил Александр.

– Так, как мне подсказывают разум и сердце. Я решился сложить с себя свой сан и приступить к новой деятельности за пределами Касталии даже и без приказа или дозволения Коллегии.

Предстоятель Ордена закрыл глаза и, казалось, не слушал больше. Кнехт понял, что он выполняет особое упражнение, при помощи которого члены Ордена в случае внезапной опасности или угрозы стараются обрести самообладание и внутреннее спокойствие, что достигается двукратной задержкой дыхания на полном выдохе. Он видел, как побледнело лицо этого человека, и чувствовал себя виноватым в его мучительном положении, он видел, как постепенно, с медленным, начинающимся в брюшных мускулах вдохом, краска возвращалась на лицо, как вновь открывшиеся глаза столь любимого им и столь высоко почитаемого Магистра на мгновение застыли в растерянности, но тут же приобрели осмысленное и твердое выражение; с легким испугом увидел он, как эти ясные, сосредоточенные, всегда послушные собственной воле глаза человека, равно великого в умении подчиняться и повелевать, вонзились в него со спокойной, рассчитанной холодностью, как они изучали, судили его. Долго пришлось ему молча выдерживать этот взгляд.

– Я думаю, что понял вас наконец, – спокойно промолвил Александр после некоторого молчания. – Надо полагать, вы устали, исполняя вашу должность, устали от Касталии, уже давно вас мучает желание вкусить мирской жизни. Вы предпочли поддаться этому настроению, а не подчиниться закону и вашему долгу. Равным образом вы не испытывали потребности довериться нам и искать у Ордена совета и помощи. Дабы выполнить формальность и не отягощать свою совесть, вы направили нам ходатайство, хотя прекрасно знали, что оно для нас неприемлемо; но вы, вероятно, полагали сослаться на него, если бы дело дошло до объяснений. Допустим, у вас были основания для таких необычных поступков и намерения ваши были чисты, иного я и помыслить не могу. Но как вам удавалось с такими мыслями в голове, с такими желаниями, решениями в сердце, внутренне уже предав свое знамя, так долго молча оставаться на своем посту и по видимости безупречно выполнять свои обязанности?

– Я для того и явился сюда, – сказал Магистр Игры все с тем же неизменным дружелюбием, – чтобы обо всем переговорить, ответить на каждый ваш вопрос, и я твердо решил, раз ступив на путь своеволия, покинуть Хирсланд и ваш дом не прежде, чем увижу, что мое состояние и мои действия хотя бы отчасти стали вам понятны.

Магистр Александр задумался.

– Должно ли это означать, что вы надеетесь добиться с моей стороны одобрения вашим поступкам и вашим планам? – спросил он затем в нерешительности.

– Ах, об одобрении я и не помышляю. Я лишь надеюсь и жду быть понятым вами и сохранить хотя бы крупицу вашего уважения, когда уйду отсюда. Прощание с вами – последнее, что предстоит мне в Провинции. Вальдцель и Селение Игры я покинул сегодня навсегда.

Александр опять на несколько секунд сомкнул веки. Слова этого непостижимого человека были столь потрясающими и неожиданными!

– Навсегда? – переспросил он. – Вы, следовательно, и не помышляете о возвращении на свой пост? Должен сказать, что вы умеете ошеломить человека! Один вопрос, если позволите: считаете ли вы еще себя Магистром Игры или нет?