Бог войны - Дэвид Вебер

сфокусированная и направляемая тем же самым заклинанием - могла бы уничтожить даже такого могущественного защитника Томанака, как он, своим внезапным натиском. У меньшей силы не было никаких шансов против этого, и Венсит сидел неподвижно, вцепившись своими пальцами в колени, пока гремел демонический смех.

Напряжение нарастало, как пламя, и Кенходэн начал стонать - высокий стон, который прорывался сквозь его стиснутые зубы, резкий и становящийся все выше, переходящий в крик агонии, когда неуклюжие пальцы вцепились в его душу. Демон сжался вокруг его мыслительных центров, посылая через него всплески силы, чтобы уничтожить его, и его мучительный вой разнесся по пещере.

Но даже когда он закричал, пробудилась последнее волшебство - глубочайшее волшебство из всех, и его левая рука начала двигаться. Медленно, рывками, каждый дюйм причинял боль, его левый кулак пополз к правому. Рубиновое сияние исходило от грифона, и сила пульсировала в его сердце. Красные вспышки пульсировали в такт его мерцающей жизни, и Венсит с лицом, холодным, как время, наблюдал за медленным, болезненным движением этой сжатой руки.

Никто не мог догадаться по выражению лица древнего волшебника, сколько тысяч лет зависело от движения этой руки, или что он намеренно довел Кенходэна до ярости. Но он это сделал, и с одной целью - похоронить сознательные мысли в дымке гнева, которая, пусть и ненадолго, отгородила его внутреннее сознание от демона, жаждавшего его поглотить.

Демонические щупальца глубже проникли в мозг Кенходэна. Гнев помогал демону легче овладевать им, но он скрывал его самые сокровенные мысли - мысли, о которых даже он сам не подозревал. Сама легкость, с которой существо овладело его внешним разумом, одурачила того. Оно недооценило его, поскольку усилило невнятный стресс, довело его до конвульсий, настолько уверенное, что не почувствовало сердце волшебства, которое двигало этой медленно ползущей левой рукой.

Рубиновый огонь лизнул сломанную рукоять. Время и пространство гудели в монументальном напряжении, доведенные до предела искусно уравновешенными силами, неподвластными природе. А потом драгоценный камень коснулся меча.

Кенходэн застонал, и его слепые пальцы повернули грифона. Его разрушенное основание сдвинулось, прижимаясь к древним линиям разлома. Рубин терся о прилипшие кусочки рубина, и - наконец-то - демон почувствовал опасность.

Его ярость взвыла, обрушиваясь на Венсита с силой, отскакивающей от Кенходэна. Ярость бушевала в руках Кенходэна, движимая демоническим страхом и демоническим голодом. Энергия сверкала вокруг него, искры падали, как звезды, с шипением ударяясь о каменный пол, в то время как камень поднимался вонючим паром.

Но было слишком поздно. Скрытый разум и память, запечатанные от демона яростью, наконец-то ожили. Челюсти Кенходэна из Белхэйдана разжались, кровь потекла по его подбородку, и его голос заревел, как гром тяжелой кавалерии на рассвете.

- Шикару, Херрик! - закричал он. - Оттар шен Клерес! Оттар кен Торен!

Огонь струился из меча, и демон дрожал и дергался, пытаясь уничтожить его. Рубиновое сияние сверкнуло, сотрясая пещеру с неукротимой мощью, и Кенходэн корчился в муках. Его левая рука оторвалась от эфеса... но грифон остался. Веера желтого света вспыхнули из золотых глаз резьбы, впиваясь в демона. Линии разломов исчезли, плавно срослись, и грифон расправил крылья и закричал от вспомнившейся ярости, его золотой свет был подобен ножам против лохмотьев демонической мощи.

Венсит приподнялся, наклоняясь к Кенходэну, и его собственные мышцы отразили напряжение в этом измученном колдовством теле. Его пылающие глаза прожигали воздух вокруг него, а его древнее лицо исказилось в агонии... или надежде.

Меч медленно поднялся, и грифон рванулся к голове Кенходэна. Свет его пылающих глаз коснулся его подбородка, его рта... а затем хлынул в его глаза потоком, подобным разрушению.

Никакое человеческое горло не смогло бы издать звук, сотрясающий воздух. Он отскочил от демона, когда тот столкнулся со своей судьбой, и куски потолка размером с голову разлетелись с каменным грохотом, подпрыгивая и трескаясь, когда они падали на пол. Шум битвы разнесся по лабиринту, ошеломив Чернион и Базела, ибо золотые глаза были солнцами, а ярость боевого клича грифона пронзила самые кости земли.

Фиолетово-зеленый саван лопнул, натянутый сверх всякой меры, и пасть демона распахнулась в ужасе.

Затем он исчез.

Кенходэн отшатнулся под тяжестью воспоминаний - воспоминаний ужаса. Смертельных ударов, жестоко наносимых и возвращаемых. О цепляющихся черных веревках и железной булаве, бьющей по его броне, ломающей ребра. Боль, его собственное лезвие, сверкающее, как потерянная надежда, когда оно режет и кусает. Колдовство бушует в его разуме, засоряя его чувства. Кровь хлестала из его собственных ран, еще больше крови хлестало по его руке, когда его меч рассекал колдовскую кольчугу, ребра, легкие. Предсмертный крик его врага и грохот железа о его шлем.

Темнота.

Он пошатнулся, хватаясь за самого себя, когда воспоминания разрывали его на части, и дыхание со всхлипом вырвалось из его легких. Огненные слезы прочертили белые линии в крови с его разбитых губ, и его мышцы дрожали и потрескивали, когда он боролся с милосердной тьмой, которая пыталась овладеть им.

Он проиграл эту битву. Он упал лицом на камень, меч под ним, и это больше не было предметом из железа или стали, из отполированных краев и неодушевленного металла. Оно светилось, живое и разумное, пульсирующее своей собственной яростной жизнью. Далекий вопль - торжествующий крик грифона - эхом разнесся в темноте вместе с ним, но меч сиял под ним, как маяк.

Меч Юга - восстановлен.

ЭПИЛОГ

Надежда вернулась

Венсит опустился на колени рядом со своим павшим другом, и руки, которые разрушили континент, дрожали, когда они расчесывали рыжие волосы. Он положил голову Кенходэна к себе на колени, ожидая, и его лицо было мрачным.

Кенходэн наконец пошевелился. Он тихо застонал, и его глаза открылись, темные и затравленные, и Венсит баюкал его, как мать ребенка, которого лихорадит.

- Венсит? - Голос был странным: Кенходэна... и все же не его.

- Да, сир?

- Как долго? - Глаза были широко раскрыты, расфокусированы, а губы напряженно шевелились.

- Тысяча триста лет и более, сир.

- Не... называй меня так. Никогда больше не называй меня так.

- Почему нет? Это то, кто ты есть.

- Нет. Я никогда больше не буду таким. Никогда! - Мозолистая рука поднялась, чтобы коснуться щеки Венсита, нежно обводя угол бородатого подбородка и глубокие морщины, изборожденные временем и печалью. - Тысяча триста лет, - пробормотал странно знакомый голос. - Это слишком, Венсит. Ты слишком безжалостно используешь себя.

- Возможно. Но если я это делаю, то использую других так же жестко.