Макарыч - Эльмира Нетесова

— Спужался я вусмерть.

— То-то, сами признаете.

— Смертнай завсегда кончины да убоитца.

— Охотники с вас, — процедил парень. А когда Петька стал приходить в сознание, велел: — Чаю ему покрепче вскипятите. Одежду просушите. Рвать начнет его — не пугайтесь.

— Нехай ево, оклемаится, — шамкал дед.

Колька пошел по тропинке к избе. Макарыч сидел на завалинке, скривившись от боли. Ноги судорога свела, пальцы скрючило.

— Ох, едрить твою, внесло ж олуха в веретено. Мине чуть в грех не ввел, — ругался лесник, стараясь забыть про боль.

Он растирал, колотил ноги кулаками, а они не отходили. Вышла Марья. Принесла таз с горячей водой.

— Давай-ка, отец.

— Погоди, сам управлюсь.

— Давай потру маленько.

— Уж и колотил, не береть.

— Ох, што б те, — подскочил лесник, едва сунув ноги в воду.

— Стерпи, отец.

— Не причитай. Дай-ко перцовой глоток. То всяку хандру вышибить.

Марья в дом пошла. Оттуда с бутылкой вернулась. В это время Колька подоспел.

— То-то кстати прискочил, давай хворь вышибать, — едва сдерживая стон, улыбался Макарыч.

— Ну и мужики у тебя! — сказал парень зло.

— А чево? Худыи, што ль?

— Мозгляки.

— Иде их хороших ноне сыщишь? Сам разумеешь, сколь люду на войне полегло. Хочь такии и то слава Богу!

— А кому рыба?

— В село. Детве, вдовым.

— Тебе — то такое зачем? Не ты ли Акимыча в свое время за этакое бранил?

— Не бреши. Не за то. Дед твой, царствие ему небесное, всяку шантрапу лекарил. Подмогал безразборно худым людишкам. Все от доброты своей. За каку ни раз, ровно дурной козел, прости мине Господи, битым бывал да охаяным. Я жа сиротам подмогу справляю. То Божье дело. Святое.

— Что за то получишь? — прищурился Колька.

— А што надоть? Я, слава Богу, ничево не жду. Ни от каво.

— Тогда зачем все это?

— Ты Варвару-то помнишь, в кой постояльцем был? Так в ей ноне девять душ сирот. Кормилец помер. Она ж о тебе, ровно об своем, пеклась. Ныне ее детва в лихе и голоде. Нешто ей не подмочь? Ай не уразумел?

— Других нет?

— И другие, вишь, дед да убогаи и то не без дела.

— Мучаешься, а за кого?

— За люд.

— Дело твое.

Марья тихо стояла рядом. Радовалась, что мужу полегчало. Боль отпустила. Это она заметила сразу. Теперь улыбалась. Макарыч с Колькой, забыв о споре, приложились к перцовой.

— Я, отец, если ты не против, недели через две назад поеду. В институт. Надо скорее его закончить.

— Погодить не хошь?

— Хочу, но надо.

— Аль не приветили, не угодили?

— Когда выучусь, насидимся вместе.

— Навроде свое на каторге отсидел. Боле не желаю.

— В город вас возьму. Будем все вместе жить.

— На че мине город?

— Отдохнешь от тайги.

— Я к ей не пристал ишо. Кому не по серцу, нехай в городи пикетца.

— Что так?

— А-а-а, — махнул лесник рукой.

В эту ночь опять Макарыча бессонница замучила. Ломило в груди. Сухой надсадный кашель душил. Болела голова. К утру и вовсе худо стало. Перед глазами крутилось, вертелось, как в колесе.

— Застудился?

— Малость. То пустяк. Одыбаюсь. Макарыч жадно пил воду. На лбу морщины

пролегли. По ним пот ручьем.

— Баньку истопить?

— Не полегчает, к вечеру справь.

Но уже к обеду отяжелели ноги, руки Макарыча. Колька пошел готовить баню.

— Марья! — позвал лесник жену. Та подошла: — Ты не обессудь. Исхворалси.

— О чем ты?

— Тяжко тибе со мной?

— Пустое городишь.

— Марья, помру, Кольку не кидай. Подмоги, сколь сил станит. Нехай ево ученым сделаитца. Довелось ба человеком ево поглянуть. При бабе с ребятками.

— Поглянешь.

— Не дотяну. Скручиваит. Худо, а помирать неохота. На каво тибе доверю? Колька не надежнай. Шшенок. Сам не пристроенай. Не дай-то Бог и тибе в свете сиротой остатца. Единой бабе и серед родни холодно. Хлебушко слезами запивать станишь. То мине и боязно.

Внезапно в дверь зимовья постучали.

— Входи, — удивился Макарыч.

Вошел председатель сельсовета. Поздоровался. Подсел поближе к леснику. Тот рассказал ему о вчерашнем.

— Я тебе, как поправишься, хороших мужиков пришлю. С войны вернулись.

— Дайте ему хоть оклематься-то. Ведь на ноги встать не по силам. А вы о работе. Нешто болыпе- то никого не сыскали?

— Цыть, мать! — рассердился Макарыч.

Марья, едва сдерживая слезы, вышла из избы.

— Як тебе, Макарыч, с обновками. Директор твой, Евгений Иванович, передать велел. Глянь, вся амуниция и на зиму, и на лето. А вот нож. Сталь уральская, лучшей марки, именной. От него — лично с надписью. И рюкзак. В него полтайги упрятать можно. Для ружья кольцо есть. Все предусмотрено.

— Ишь, помнит, — улыбался лесник, разглядывая нож, пробуя лезвие.

— Доброе всегда помнится.

— Не скажи, — враз нахмурился Макарыч.

Председатель внимательно посмотрел на Макарыча. Тот отвел глаза.

— Як тебе завтра приеду.

— Твое дело.

— Поправляйся. А то я совсем извел тебя работой.

— Побалоболь ишо. Не про твою честь все ето. Абы не лютая година да не нужда, таво ба не было.

— Прости, Макарыч, не то сказал.

— Господь с тобой. Язык-то человеков завсегда их ворогом был.

Председатель смутился, покраснел, а вскоре пошел к мужикам на речку.

Тем временем Колька истопил баню. Пришел за Макарычем. Лесник долго, со вкусом парился. Полок трещал от жара. А сверху только и слышалось:

— Колька, подай парку ишо!

— А скажи, отец, пригодилась баня. Сколько лет ей уже? Помнишь, мы ее за три дня поставили.

— Как жа, помню.

— До ночи на ней мучились.

— На срубе чуть пупки не порвали.

— Крышу-то помнишь? Я не удержался…

— Спужалси я. Думал, нутро ты отшиб. Слава Богу, обошлось.

— Знаешь почему?

— Не.

— Я каблуки у ботинок оторвал тогда. Вот и соскользнул.

— На што спортил обувку-то?

— Так мне ходить в тайгу было удобней. Шаги тихие. Вот и отодрал.

— Ох и бестия!

— Отец, а почему ты к Авдотье не заехал узнать про деда-то?

— Ну ее. Непутная баба. Ума нет. Едино што злобой да криком жила. Все поджидала: сын должен был воротитца с хронту. Так ужо егозила тута. Тянула в обрат. Кажну чарку отговаривала. Мозгов в ей мене, чем в Шельми. Чую, без ей Акимыч помер. На могилу нам с тобой съездить надобно. Тебе — прощенье испросить у деда. Иначе счастья не ставить. Мине тож помянуть старова надоть.

— Давай съездим.

— Полегчаит и тронимси. — Макарыч, кряхтя, слез с полка. Пошел за квасом, на Жака наткнулся: — Тож парисси?

Пес лениво приподнял голову. Одним глазом посмотрел на Макарыча и улегся поудобней.

— Гля-ко, гонор имеит, змей!

Переступив собаку, лесник ступил к порогу. Его шатало, но он крепился.

К вечеру Колька натер его едким настоем. Макарыч всю ночь потел. А утром встал, как ни в чем не бывало, хотел к мужикам сходить. Но Марья сказала, что всех их вчера, пока он мылся в бане, председатель в село увез. Называл по-нехорошему.

Лесник пошел к реке, глянуть, в чем же дело. Но, так ничего не поняв, присел перекурить. Он дышал жадно. Каждый глоток воздуха смаковал. А вокруг оживала тайга. К ней снова вернулась молодость. Березки подставляли свои рожицы ласкам ветра. Трепетали полуголые. Листья на них маленькие. Что рубашки короткие. Лесник усмехнулся, сравнивая эту одежку со своей жизнью непутевой. Задумался. И вдруг заслышал свист. На ели, озираясь по сторонам, сидела белка. Терла лапками мордочку, словно умывалась. Беличье платье в рыжих пятнах. Зверек терся о ветку. Зимнюю шубу снимал.

— Хорохоришься, шельмовка, тепло чуишь, засмеялся лесник.

Но вот зверек насторожился. Легкой стрелой метнулся на соседнюю пихту. Там ее дружок поджидал, высвистывал.

«Любитись, бисиняты, покуда леты невеликии. Любовь в вас, што и жисть куцая. Любитесь вволю. Радостев немного вам отпущено. Не упущайте их. Пусть хочь вам в старости память утехой будит», — подумал лесник.

Вспомнилось ему давнишнее. В сопках, куда он пошел за кореньями, заметил, как все ящерицы, жуки, черви и даже зеленые змеи-медянки изо всех щелей и нор повылезли. Лежали тихо, не шевелясь. И было их так много, что Макарыч диву давался. Что их всех наружу вынесло? А через несколько часов понял. Началось землетрясение. Видно, заранее почуяв его, все живое, что в земле водилось, жизнь свою спасая, на свет выползло. Переждало. А когда утихло, снова все исчезло, попряталось. Словно их и не было.

«Все жисть любят. Не кажен могет по разуму провесть. Но и непутной дорожат. Доведись лихо неохотно помирают. Не желаючи. Уж на што черви безглазаи, душа с требухой в единой кишке упрятана, сказывают, ровно серца в их нет. И ума ни на понюшку, а тож помирать не хотят. От ворогов в землю-матку прячутца. Штоб не сыскал их там нихто».