Давид Бек - Мелик-Акопян Акоп Раффи

Орудийные залпы раздавались все ближе. Враг подступал к дворцу. Впрочем, что осталось от этого великолепного строения? Все уже пожрал огонь. Пока был цел только гарем — собрание отборных женщин. Все можно было отдать в руки врага, но не это.

А неподалеку, на улице, продолжалось побоище. Скоро враги доберутся и до гарема.

Но здесь не станут убивать, отсюда заберут в плен. Это было гораздо хуже. Трудно было вынести подобное бесчестие. Жены, которых он обнимал, которых бог создал лишь для его наслаждения и радости, станут принадлежать другому, их коснется чужая рука…

Горькая реальность вновь возмутила его душу, всколыхнула чувства. Ему представилось, как его жен, полуголых, босых, связанных веревкой, как скотину, ведут на площадь большого города на продажу. Ему представились его дети — вот они в оборванной одежде бродят по улицам, прося у прохожих милостыню. А сам он с корзиной на плече обходит все двери, жалостно прося, чтобы ему дали вынести мусор или заработать как-нибудь иначе.

Канонада слышалась совсем близко. В гареме поднялся страшный шум. Дрожало все строение. Точно ломали двери.

Дрожащими руками хан взял свечу, несколько секунд простоял неподвижно. От страшной мысли сердце его заколотилось. Он колебался лишь минуту, словно закоренелый злодей, готовящийся совершить величайшее преступление.

«Будь проклят сатана…» — произнес он и направился к двери.

Со свечой в руке он миновал гаремный двор, вошел в маленькую галерею — и оттуда в просторную комнату, ключи от которой держал при себе. Это был его кабинет. Войдя, запер за собой дверь. Подошел к роскошной тахте, на которой обычно восседал. Ногой отодвинул ее, наклонился и нажал на маленькую железную дощечку на полу, которая со скрежетом поднялась вверх. Под ней обнажилась узкая щель, в которой едва мог повернуться ключ. Хан вытащил из кошелька другой ключ, сунул в щель и несколько раз повернул. С пола автоматически поднялась тяжелая железная дверца, и открылся темный проход, в который с трудом мог пролезть человек. Он начал спускаться вниз по узкой лестнице.

Ступеньки вели в длинное сводчатое подземное помещение без окон. Оно было выдолблено в скале и скорее имело вид природной пещеры, чем творения человеческих рук. Здесь хан хранил свои сокровища. Прямо над пещерой находился весь гарем. Но при осаде крепости Асламаз-Кули велел перетащить сюда какие-то мешки. Что в них было, никто не знал. Даже не взглянув на ящики с золотом и серебром, хан подошел к этим мешкам. Поставил свечу на сырую землю и опустился на колени. Лицо его сейчас выражало полную душевную умиротворенность, как у человека, находящегося в ладу со своей совестью. Он обратил к небу мутные глаза и молча прочитал короткую молитву. Потом поднял свечу и хладнокровно поднес к мешку. В ту же секунду подземелье страшно загрохотало, и весь гарем взлетел в воздух…

XXVII

Прошла роковая ночь, ночь пожаров и погромов. Раннее солнце простерло свои веселые лучи над руинами испепеленного Зеву.

Неподалеку от крепости, в стане армянского воинства, в отдалении от всех был разбит шатер. Имел он форму беседки, какие до сих пор еще можно видеть у сюнийских пастушьих племен. Он был сплетен из камыша, потолок обит густым войлоком, который круглым сводом опускался вниз по тонким гибким прутьям[173].

В шатре сидел преосвященный отец Нерсес, а перед ним стоял на коленях старый визирь Асламаза-Кули-хана.

— Я, преосвященный, обращаюсь к тебе не как визирь и должностное лицо, — заговорил он, — а как простой человек, чье сердце преисполнено горечи и боли. Я уверен, мои мольбы найдут больше отклика у духовного лица, чье призвание — проповедовать милосердие и любовь, совесть и снисхождение к врагу, у человека, которому незнакомы месть, ненависть и зависть. Обращаюсь к тебе как к ученику Христа и проповеднику его учения, того Христа, который говорил: блаженны отверженные, ибо они обретут милосердие. Пощадите нас, преосвященный, ведь лежачего не бьют. Давид Бек послушается твоего совета, помоги мне упросить его прекратить избиение. Наши люди хоть и не вашей веры, все же создания господни. Богу неугодна жестокость, даже по отношению к животным и насекомым.

— Ты красиво говоришь, визирь, — ответил преосвященный отец Нерсес, внимательно выслушав его, — и я рад, что ты так сведущ в религиях и понял суть нашей веры. Но учителю не пристало упрекать своих учеников, следующих его примеру. Тому, что ты называешь жестокостью, мы научились у вас.

— Как это у нас? — спросил визирь.

— Да, у вас, я сейчас объясню. Сделали вы это совершенно бессознательно, не за какой-нибудь год, а в течение многих веков. Не забывай, что в нашей стране вы временные гости, переселенцы. Вы из тех неблагодарных гостей, что убивают хозяев и греются у их очагов. Да, вы совершили убийство. В этой стране жили наши предки. Мы здесь правили, у нас было свое государство. Вы все это уничтожили. На нашей родине не осталось камня, который вы не обагрили бы кровью наших дедов и прадедов, не осталось храма, который не разрушили раз сто. Вы избивали, уничтожали без конца. Из тридцати миллионов населения Армении вы пощадили только пять, да и то для того, чтобы, оставив их голыми и голодными, самим жить их трудом. Вы злое потомство львов, завезенных к нам Чингиз-ханом, Мэнгу-ханом, Гулагу-ханом, Тамерланом и прочими чудовищами. Вы обратили наш край в руины, а Турцию, Монголию и Афганистан заполнили пленными из нашей страны. Если бы я говорил с утра до ночи, и то бы не закончил перечень тех бесчинств, которые творили вы и ваши предки на нашей земле. Вы сгоняли в божьи храмы наших жен, сестер, детей, наших лучших мужчин и предавали огню. Один из ваших предков погубил нашу великолепную столицу Ани[174] — была такая резня, что по улицам текли кровавые ручьи. Но зверь этим нe насытился: он велел зарезать тысячи грудных младенцев, наполнил пруд их кровью и выкупался в нем чтобы утолить свою злобу. От вашего варварства пострадали не только люди, но и весь наш край. Наша страна была большим цветущим раем, здесь были все блага, дарованные богом. Но вы превратили его в пустыню, подобную тем унылым пустыням Средней Азии, откуда были родом ваши предки. Вы погубили наши богатые города, разрушили деревни, уничтожили архитектуру, ремесла, торговлю и посеяли всюду нищету и голод. Вам, детям пустыни, любо видеть всюду пустыню, безлюдье и смерть. Вам невыносимы цветущая жизнь, безопасность и благоденствие, плодотворная деятельность трудолюбивого народа. Вам правится властвовать над руинами. Все лучшее и ценное вы отняли у нас, оставив нам взамен лишь свою дикость, свою отсталость. И сейчас удивляетесь, что с вами обходятся совершенно так же, как вы с нами на протяжении тысячи лет. Ты признаешь, что вы сами воспитали нас такими, сами научили нас жестокости?

— Признаю… — произнес визирь. — Но разве сын должен страдать за деяния отца?

— Сын не был бы виноват, если бы не действовал совершенно так же, как его деды, — ответил преосвященный Нерсес. — Вы не изменились, вы остались такими же нецивилизованными, дикими, как и тысячу лет назад. Весь мир стал другим, только вы остались прежними.

— Почему вы не просветили нас, если принадлежали к более высокой цивилизации? — спросил визирь.

— Да, это наша вина, — ответил преосвященный Нерсес. — Но чтобы цивилизовать вас, надо было преодолеть одно большое препятствие. Для этого прежде всего нужно было отнять у вас меч и дать вам в руки книгу. На это у нас не хватало сил. Нельзя развить народ, если ты ему подвластен. Учитель должен быть свободным в отношении своих учеников. Мы дадим вам культуру, если только вы станете нашими подданными.

— Это невозможно, — сказал визирь с горькой улыбкой. — Ислам не подчиняется, он властвует, царит…

Заметив, что его последние слева произвели на преосвященного Нерсеса тягостное впечатление, визирь переменил тему: