Шестая жена короля Генриха VIII - Ф. Мюльбах

— И вот тебе мое последнее слово, Джеральдина, — сказал граф Сэррей, тяжело дыша, — Ступай отсюда прочь под бременем моего проклятия и живи, если ты можешь!

Девушка раскутала голову и подняла к нему свое лицо. Горькая усмешка подергивала ее смертельно бледные губы, когда она промолвила:

— Жить? Но разве мы не поклялись умереть вместе? Твое проклятие не разрешает меня от моей клятвы, и, когда ты сойдешь в свою могилу, я, Джейн Дуглас, до тех пор буду стоять на ее краю с плачем и мольбою, пока ты не посторонишься немного, чтобы дать мне местечко возле себя, и пока я не растрогаю твоего сердца до того, что ты примешь меня на свое смертное ложе, как свою прежнюю Джеральдину. О Генри! В могиле у меня уже не будет лица Джейн Дуглас, этого ненавистного лица, которое я готова истерзать своими ногтями. Там я снова стану Джеральдиной. Тогда я опять прижмусь к твоему сердцу и ты снова скажешь мне: «Я люблю не лицо твое и не внешний вид! Я люблю самое тебя, твой ум, твое сердце, которые не могут никогда измениться и стать иными!»

— Замолчи! — сурово остановил ее граф. — Замолчи, если не хочешь, чтобы я лишился рассудка! Не кидай мне в лицо моих собственных слов! Они пятнают меня, потому что обман осквернил их и втоптал в грязь. Нет, я не дам тебе места в моей могиле, не назову тебя Джеральдиной. Ты — Джейн Дуглас, и я ненавижу тебя и обрушиваю свое проклятие на твою преступную голову. Говорю тебе…

Тут он внезапно замолк, и легкая дрожь пробежала по его телу.

Леди Джейн с пронзительным криком вскочила на ноги.

Забрезжило утро, и с тюремной башни раздался зловещий, заунывный удар погребального колокола.

— Слышишь, Джейн Дуглас? — сказал граф Сэррей. — Этот колокол призывает меня к смерти, и это ты отравила мне мой последний час. Я был счастлив, когда любил тебя, а умираю от отчаяния, потому что презираю и ненавижу тебя!

— Нет, нет, ты не должен умереть! — воскликнула леди Джейн, уцепившись за него в безумном страхе. — Ты не должен сойти в могилу с этим диким проклятием на устах! Я не хочу быть твоей убийцей! О, невозможно, чтобы вздумали убивать тебя — прекрасного, благородного и добродетельного графа Сэррея!… Боже мой, что сделал ты такого, чтобы возбудить гнев твоих врагов? Ведь ты невиновен, и они знают это; они не могут тебя казнить, потому что это было бы убийством. Ты ничего не совершил, ни в чем не провинился, никакое преступление не пятнает твоей благородной души. Ведь не преступление любить Джейн Дуглас, а ты любил меня, меня одну.

— Нет, не тебя! — гордо возразил граф. — С леди Джейн Дуглас я не имею ничего общего. Я любил королеву и верил в ее взаимную любовь. Вот мое преступление.

Дверь отворилась, и в торжественном безмолвии в комнату вошел комендант Тауэра, сопровождаемый священником и мальчиками-клирошанами. За ними виднелась ярко-красная одежда палача, который остановился на пороге с безучастным лицом.

— Пора! — торжественно произнес комендант.

Священник принялся бормотать молитвы, мальчики размахивали кадильницами. За окном жалобно гудел погребальный колокол, а со двора доносился глухой говор простонародья; любопытное и кровожадное, как всегда, оно стеклось сюда несметными толпами, чтобы со смехом поглазеть, как польется кровь человека, который не дальше, как вчера, был ее любимцем.

Граф Сэррей с минуту стоял молча. Его лицо подергивалось от волнения, а щеки покрыла мертвенная бледность. Он боялся не самой смерти, но ее наступления. Ему казалось, будто он уже чувствует на своем затылке холодный широкий топор, который держал в руке страшный палач, стоявший в дверях. О, умереть на поле сражения — каким это было бы счастьем! Но кончить жизнь на эшафоте… какой это позор!

— Генри Говард, сын мой, готов ли ты умереть? — спросил священник. — Примирился ли ты со своим Господом? Раскаиваешься ли ты в своих грехах и признаешь ли смерть своим справедливым искуплением и карой? Прощаешь ли ты своим врагам и отходишь ли примиренный с собою и людьми?

— Я готов умереть, — с гордой улыбкой ответил граф Сэррей. — Но на другие ваши вопросы, отец мой, я отвечу Господу Богу там, на небесах.

— Сознаешься ли ты, что был государственным изменником, и просишь ли твоего благородного и справедливого, твоего высокого и доброго короля о прощении за кощунственное оскорбление его величества?

Граф Сэррей твердо посмотрел в глаза священника и спросил:

— Известно ли вам, в каком преступлении меня обвиняют?

Тот потупился и пробормотал несколько невнятных слов.

Гордым движением головы Генри Говард отвернулся от него, чтобы обратиться к коменданту Тауэра со следующим вопросом:

— Знаете ли вы, в чем заключается мое преступление, милорд?

Но комендант также потупился и остался безмолвным.

Генри Говард улыбнулся и произнес:

— Ну тогда я скажу вам это: как подобало мне по праву рождения, мой щит и портал моего дворца украшались гербом нашего рода, и оказалось, что у короля одинаковый с нами герб. Вот в чем моя государственная измена! Я говорил, что король ошибается в некоторых из своих слуг и часто производит своих любимцев в почетное звание, которого они недостойны. Вот совершенное мною оскорбление величества и вот за что я несу теперь свою голову на плаху! Успокойтесь однако, я сам увеличу число моих преступлений еще одним, чтобы они были достаточно тяжки и этим облегчили совесть справедливого и великодушного короля: я отдал свое сердце благородной и преступной любви, и Джеральдина, которую я воспевал в некоторых стихотворениях и славил пред самим королем, была не кем иным, как жалкой, кокетливой развратницей!…

Джейн Дуглас вскрикнула и упала, точно сраженная молнией.

— Раскаиваешься ли ты в этом грехе, мой сын? — спросил священник. — Отвращаешь ли ты свое сердце от этой греховной любви, чтобы обратить его к Богу?

— Я не только раскаиваюсь в этой любви, но проклинаю ее! А теперь, отец мой, пойдемте; как видите, милорд начинает уже терять терпение; он думает о том, что король не найдет себе покоя, пока Говарды также не уйдут на покой. Ах, король Генрих, король Генрих! Ты называешь себя могущественнейшим королем в мире, а между тем трепещешь герба своего подданного. Милорд, когда вы придете сегодня к королю, то поклонитесь ему от Генри Говарда и скажите, что я желаю, чтобы ему так же легко лежалось в его постели, как мне будет лежаться в могиле. Теперь пойдемте, господа! Пора!

С гордо поднятой головой, спокойным шагом граф Сэррей двинулся к двери.

Но тут Джейн Дуглас вскочила с пола, кинулась к Генри Говарду и ухватилась за него со всею силою страсти и горя.

— Я не пущу тебя! — воскликнула она, задыхаясь и бледнея, как смерть. — Ты не смеешь отталкивать меня! Ведь ты поклялся в том, что мы будем вместе жить и вместе умрем.