Сказки. Истории - Ханс Андерсен

Утром мать девочки взяла меня в руки, поглядела на меня и что-то задумала, — я сейчас же догадалась! Потом она взяла ножницы и перерезала шнурок.

«Счастливая монетка! — сказала она. — Посмотрим!» — И она положила меня в кислоту, так что я вся позеленела, потом затерла дырку, немножко почистила меня и в сумерках пошла к продавцу лотерейных билетов купить на счастье билетик.

Ах, как мне было тяжело! Меня точно в тисках сжимали, ломали пополам! Я ведь знала, что меня обзовут фальшивою, осрамят перед всеми другими монетами, что лежат и гордятся своими надписями и чеканкою. Но нет! Я избежала позора! В лавке была такая толпа, продавец был так занят, что, не глядя, бросил меня в выручку, к другим монетам. Выиграл ли купленный за меня билет — не знаю, но знаю, что на другой же день меня признали фальшивою, отложили в сторону и опять отправили обманывать — все обманывать! А ведь это просто невыносимо при честном характере — его-то уж у меня не отнимут! Так переходила я из рук в руки, из дома в дом больше года, и всюду-то меня бранили, всюду-то на меня сердились. Никто не верил в меня, и я сама больше не верила ни в себя, ни в свет. Тяжелое выдалось для меня времечко!

Но вот однажды явился путешественник; ему, конечно, сейчас же подсунули меня, и он был так прост, что взял меня за здешнюю монету. Но когда он, в свою очередь, хотел расплатиться мною, я опять услышала крик: «Фальшивая! Не годится!»

«Мне дали ее за настоящую! — сказал путешественник и вгляделся в меня пристальнее. Вдруг на лице его появилась улыбка: а ведь, глядя на меня, уже давно никто не улыбался. — Нет, что же это! — сказал он. — Ведь это наша родная монетка, хорошая, честная монетка с моей родины, а в ней пробили дырку и зовут ее фальшивою! Вот забавно! Надо будет сберечь тебя и взять с собою домой!»

То-то я обрадовалась! Меня опять называют хорошею, честной монеткою, хотят взять домой, где все и каждый узнают меня, будут знать, что я чисто серебряная, настоящей чеканки! Я бы засверкала от радости искрами, да это не в моей натуре: искры испускает сталь, а не серебро.

Меня завернули в тонкую белую бумажку, чтобы не смешать с другими монетками и не затерять; вынимали меня только в торжественных случаях, при встречах с земляками, и тогда обо мне отзывались необыкновенно хорошо. Все говорили, что я очень интересна. Забавно, что можно быть интересною, не говоря ни слова!

И вот я попала домой! Миновали мои мытарства, потекла счастливая жизнь. Я ведь была чисто серебряная, настоящей чеканки, и мне совсем не вредило, что во мне была пробита дырка, как в фальшивой: что за беда, если на самом деле ты не фальшивая! Да, надо иметь терпение: пройдет время, и все встанет на свои места. Уж в это я твердо верю! — заключила свой рассказ монетка.

ЕПИСКОП БЁРГЛУМСКИЙ И ЕГО СВОЯК

(Перевод Л. Лунгиной)

Вот мы добрались с вами до самого севера Ютландии, даже Дикое болото осталось позади. Слышите грозный гул? Это волны разбиваются о берег. Море ведь отсюда рукой подать, оно внизу, за дюнами. А этот высокий песчаный холм уже давно маячит у нас перед глазами, но мы все никак не достигнем его гребня, увязая в зыбучем песке. Видите наверху силуэты старинных строений? Это бывший Бёрглумский монастырь, а церковь его — вон то самое высокое здание — до сих пор действует. Мы только поздно вечером дойдем до вершины холма, но ведь сейчас пора белых ночей, погода стоит такая ясная, небо такое светлое, что сверху нам откроется чудесный вид на поля и болота, на вересковые пустоши и Ольборгский фиорд, на бескрайнее черно-синее море.

Наконец-то мы наверху! Сейчас мы минуем гумно и овин и свернем в ворота старой монастырской ограды. Смотрите, как разрослись эти столетние липы вдоль каменных стен, им здесь покойно, они никогда не знали ни ветра, ни бури, и пышная их листва прямо-таки забила собой все оконные проемы.

Теперь не спеша поднимемся по винтовой гранитной лестнице, пройдем по длинной галерее, под потемневшими от времени балками. Гулко раздаются здесь завывания ветра, и не поймешь, то ли он гуляет за стенами, то ли тут, в самой галерее… Впервые попавшему сюда становится жутковато!.. Да к тому же и эти рассказы… Но в конце концов мало ли что болтают люди, мало ли что примстится им, когда они сами напуганы до смерти и желают вас напугать?.. Вот, к примеру, говорят, что монахи, давным-давно отдавшие богу душу, неслышно бредут мимо людей по галерее в храм, где служат обедню. Звуки молитвенных песнопений сливаются с воем ветра… Подобные истории настраивают на совершенно особый лад, мысли ваши невольно обращаются к далекому прошлому, вы задумываетесь, да так глубоко, что словно сами переноситесь в те старинные, суровые времена.

Стоило разбиться здесь кораблю о прибрежные скалы, и в миг монастырский люд уже хозяйничал на берегу, истребляя всех, кого не истребило море. Белые пенистые волны не спеша слизывают с осклизлых камней алую кровь, струящуюся из раскроенных черепов несчастных. Выброшенное морем добро становится добычей епископа, а добра бывает немало. Волны выносят на берег бочонки с дорогим вином — все без разбора идет в епископские погреба, и без того доверху набитые бочками с пивом и с хмельным медом. Кухонные кладовые ломятся от колбас, окороков и битой дичи, в монастырских прудах жиреют сазаны и красноперые караси… Воистину нет богаче и могущественней епископа Бёрглумского! Не счесть его земель и поместий. Но нет предела его алчности и тщеславию. Всё должно принадлежать ему, все должны преклоняться перед Олуфом Глобом!

Как раз в это время в своем поместье Тю скончался свояк Олуфа Глоба, тоже богач из богачей. Но, помните пословицу: «Свояк для свояка хуже лютого врага». Эту житейскую мудрость испытала на своей, как говорится, шкуре вдова усопшего. Все земли округа, кроме монастырских, принадлежали ее покойному супругу, а их единственный сын-наследник уже много лет как бродил по дальним странам. Еще мальчишкой он пристрастился к изучению чужих языков и обычаев, по своей воле покинул отчий кров, и давно от него не было ни весточки, ни привета. Уж не нашел ли он последний приют где-нибудь на чужой стороне? Возможно, он никогда и не вернется на родину, чтобы возглавить хозяйство, которым теперь управляла его мать.

— А управлять поместьем разве женского ума дело? — спросил как-то епископ и послал в окружной суд — тинг прошение о вызове несчастной вдовы в качестве ответчицы. Да ведь всё без толку, ибо она никогда не преступила ни один из законов, и право было на ее стороне.

О, епископ Олуф Бёрглумский, что у тебя на уме? О чем написал ты на чистом пергаменте, запечатал свиток большой печатью и обвязал шнурком? Что за донесение отправил ты с рыцарем, сопровождаемым оруженосцем, за тридевять земель в столицу святейшего папы?

Наступила осень, задули сильные ветры, небезопасно стало плавать на море кораблям, а вскоре ударили морозы. Пришла зима.

Дважды возвращалась зима на землю, прежде чем вернулись посланцы епископа. Они привезли из Рима папскую буллу, предававшую анафеме вдову, оскорбившую его преосвященство епископа Бёрглумского. «Пусть ляжет проклятие сие и на самое грешницу, и на все ей принадлежащее! Отныне считать ее отлученной как от святой церкви, так и от всех верующих людей. Да не обратится к ней никто с добрым словом, и не протянут ей руки помощи ни чада, ни домочадцы, ни знакомые, ни чужие, да бегут от нее все, словно от чумы и проказы! Аминь».

— Не согнешь дерево, так сломаешь! — сказал епископ, получив папскую буллу.

И все отвернулись от вдовы, но она не отвернулась от бога, почитая его своим защитником и спасителем.

Лишь одна служанка, старая дева, осталась верна своей хозяйке. Они вдвоем шли за плугом, вспахивая огромные поля.

И надо же было так случиться, что хлеб уродился на славу, хотя земля и была предана проклятью и самим папой, и епископом.

— Исчадие ада! — вскричал в гневе епископ. — Ну, погоди! Я своего добьюсь! Именем его святейшества привлеку я тебя к суду!

Тогда вдова решается на крайность: она запрягает в телегу двух своих последних быков, садится в нее вместе со своею верною служанкой и отправляется прочь из Дании, куда глаза глядят, в чужие земли, где все ей чужое: и язык, и нравы, и обычаи. Она заехала далеко от родного края, туда, где тянутся грядой высокие зеленые горы и зреет сладчайший виноград. Купцы, хотя и передвигаются обычно караванами, все же опасливо озираются со своих тяжело груженных возов, страшась нападения разбойничьих рыцарских банд, а две пожилые женщины на скрипучей телеге, запряженной парой черных быков, ничтоже сумняшеся, тащатся одни-одинешеньки по пыльной дороге, где на каждом повороте их стережет опасность, проезжают, не ведая боязни, через густые леса. Так пересекли они границу Франции. И повстречался им рыцарь в богатых доспехах, окруженный дюжиной оруженосцев. Он остановил коня и с удивлением начал разглядывать двух одиноких женщин на видавшей виды телеге. И спросил у них рыцарь, откуда они и куда держат путь. В ответ та, что помоложе, назвалась владелицей поместья Тю, что в далекой Дании, и поведала о своих злоключениях. И тут наступил конец ее невзгодам! Видно, так было угодно богу! Чужеземный рыцарь оказался не кем иным, как ее собственным сыном! Он протянул матери руки, крепко обнял ее, и она на радостях зарыдала — впервые за много лет. До этой минуты она не плакала, а только до крови кусала себе губы.