Избранное - Николай Атаров

— Он поедет. Нужно только захотеть! — вслух сказала Аня.

И за закрытой дверью Дымка отозвалась на голос постукиванием хвоста.

— Он надо мной силу не взял, — сказала Аня. — Непременно поедет. И его снова полюбят. Это дороже всего. Даже дороже жизни…

И опять раздалось постукивание в соседней комнате. Потом Дымка заскреблась лапой в дверь — просилась к человеку.

1956

Погремушка

Начальник пароходства мне отказал: никаких корреспондентов в испытательный рейс на «Ракету» он не пустит. «Ракета» — судно быстроходное, на подводных крыльях, а река сплавная и засоренная.

Скорее всего, в рейс собиралось местное начальство, и ни к чему, значит, пускать посторонних, тем более из молодежной газеты. Но догадка осенила меня позже, за дверью. А ведь редактор верил мне, отпуская, положил руку на плечо:

— Передашь триста строк. Капитаном назначен комсомолец. И фамилия-то занятная: Гарный! Значит, сближай по мысли с эрой космических полетов: дескать, молодежь осваивает самую новейшую технику.

Вот и освоил. Надо было стоять насмерть, связаться по телефону с Москвой, а я развесил уши: уж очень убедительно этот перестраховщик советовал плыть на «Гончарове». Там капитан Воеводин, он шесть лет плавал с Гарным, кого же и послушать, как не старого речника? Там и удобно, покойно, можно занять бывшую каюту Гарного, об этом он лично распорядится. Все правильно: люди лучше расскажут о человеке, чем он сам о себе. Но я-то чувствовал, что сплоховал, и целый день носился по пристани — и все без толку.

Неприятности не приходят в одиночку: старенький «Гончаров», хоть и пускал дымок, не торопился отваливать. Выяснилось, что он вообще ходит вне расписания.

Поздно вечером я разыскал капитана Воеводина и потребовал начать посадку. Зачем держать людей на пристани до рассвета! Подошел еще один пассажир — археолог из Хакасии. Тот намучился ожиданием с малым ребенком, и мы оба, я и археолог, заговорили сразу.

Капитан Воеводин стоял у тележки с газированной водой. Он плеснул далеко от себя из стакана и захрипел измученным голосом:

— Не будет рейса! Пишите в косую линейку! — Он злобно рассмеялся. — Масла нет, механик болен, и недогруз! Мы не так богаты, чтобы гонять «Гончарова» с недогрузом.

Он не слушал возражений, но на сходнях обернулся, будто сейчас только узнал корреспондента, с которым его познакомил начальник пароходства:

— Вас прислали писать о «Ракете»? Туда и валяйте!

Похоже, что капитан говорил не то, что думал. Иначе зачем бы он тут же, минут десять спустя, поймал на набережной порожний грузовик и помчался, как объяснили матросы, на нефтебазу за маслом?

Я пошел предупредить Соню.

Соня сидела в глубине зала и читала книжку.

— Зачем он злобится? — спросила она своим грудным голосом.

— Обидели старика, зол как пес.

— Вы все знаете, — сказала Соня и натянула на плечи пальто.

— А вы не знаете? Не знаете, что капитаном на «Ракету» перевели его помощника с «Гончарова»? А тот помощник, Гарный, моложе Воеводина и по возрасту и по стажу.

— Я уже это слышала. А вас тоже нелегко понять. Приехали писать о Гарном, а добиваетесь каюты на «Гончарове». Логика?

— Так ведь Гарный шесть лет помощничал на «Гончарове»!

— Вы все знаете, — подтвердила Соня и погрузилась в чтение.

Бывают же толстокожие! Ведь потому я и сцепился с Воеводиным, что стыдно набиваться к нему на теплоход, когда задание — писать о Гарном, об этом передовом судоводителе, будь он неладен, об этом молодом и энергичном Гарном, который прямо просится на газетную полосу: даже фамилия у него — Гарный!

По молодости лет, сказать правду, я часто горячусь, бываю груб в командировках и нажимаю на басы — ради поддержания престижа газеты. Но только я один знаю, как на самом деле бываю малодушен и застенчив. И как самолюбив. Тут, может быть, внешность: я небольшого роста, курносый, в очках, да еще с этой дурацкой прядкой, вечно ниспадающей на лоб.

Теперь, в полночь, когда капитан уехал за маслом, на теплоходе начались неспешные приготовления. Я посоветовался с археологом и первым рискнул взойти с чемоданом на палубу. Пока я в полумраке разбирал в коридоре надписи на дверях кают, — где тут жил Гарный? — меня остановила приятная на вид женщина в пуховом платке.

— Вас приказал Василий Фаддеич в каюту к механику Абрикосову. Предупреждаю: он болен. Идите за мной и — потише.

Она без стука отворила дверь. Я различил в полутьме три застеленные байковыми одеялами койки. На четвертой, верхней, под кучей бушлатов кряхтел кто-то невидимый, излучающий жар.

— Вы дверью не обознались? — спросил хриплый голос.

— Не знаю. Сказали — к вам.

— А я тут потею.

— Потейте себе на здоровье.

Я потоптался немного и вышел на палубу. Соня, наверно, в пассажирском салоне, читает книжку, ну и ладно. Матросы выгружали бидоны с маслом. Ветер качал над ними круги света от высоких пристанских фонарей.

А вот и Воеводин. Чем-то странным был занят в эту минуту капитан: он затягивал потуже концы платка на груди девочки лет семи-восьми. Белобрысая, в металлических очках, совсем по виду старушка, она покидала теплоход. Почему в такой поздний час? Сердитая женщина, наверно мать, тащила ее за собой, а капитан задерживал без всякого повода, и девочка тоже не хотела уходить. Я видел, как она, сонная, злая, затопала ножкой.

— Мы скоро увидимся, Фимочка, — утешал ее капитан.

Женщина в пуховом платке стояла поодаль. Она не принимала участия в проводах девочки и как посторонняя наблюдала эту сцену.

Подождав, пока Воеводин останется один, я подошел и, сохраняя спокойствие, потребовал:

— Распорядитесь открыть каюту Гарного.

— Об этой каюте забудьте, — ответил Воеводин.

— Послушайте… — начал было я, но Воеводин не дал закончить.

— Гарный запер каюту! И ключ взял с собой. Ясно? Вопросов нет?

Он просто отбрил меня. Я сдержался. Когда я уже отошел ни с чем, мне послышался укоризненный голос:

— Ну что ты, Вася? Зачем так.

Я обернулся. Это была женщина в пуховом платке.

Странно, мне вдруг стало совершенно понятно душевное состояние раздраженного человека. Воеводин говорил тонким голосом:

— Ты помолчи, не вмешивайся! Ему на «Ракету» — пусть там и сочиняет свои трали-вали!

Когда в припадке злости Воеводин пропел это «трали-вали», его желтые щеки, лохматые брови, складки на лбу — все потянулось в одну точку, к бугорку переносицы, и выражение лица сделалось страдающим. И ясно стало, что человек он неплохой, если ему так трудно злобиться.

Всю ночь доносился в каюту скрип лебедки — видать, капитан боролся с недогрузом. Потом сверху спрыгнул Абрикосов. Обдал меня топочным жаром, вышел, вернулся. Кажется, закурил.

Я не слышал, как отвалил теплоход.

Нет ничего лучше после ночной суматохи на берегу сонно жмуриться под монотонное урчание дизелей. Вот так бы плыть и плыть. Я вспомнил, как водил Соню смотреть «Ракету», наш напряженный разговор и как она была неконтактна. Мы познакомились, потому что осенью теплоходы не каждый день уходят в верховья и пассажиры дожидаются на пристани. Когда я повел ее на ближний пирс, к «Ракете», куда валили любопытные из города, она выделялась в толпе. И голосом, грудным, певучим, и ростом, особенно ростом, — она почти на голову выше меня, даже как-то неловко. Очень смуглая, в фестивальном платке и белом свитере с голубыми драконами, в узких черных брюках. Никому до нее не было дела. Все несли разную несусветицу об удивительной посудине, которая плавает на крыльях. А называли ее запросто: «быстроходной». Все судили да рядили, а толком никто ничего не знал.

— Винт делает полторы тысячи оборотов, — пояснял я Соне и всем, кто хотел послушать. Мне захотелось щегольнуть осведомленностью. — Маршрутное плечо шестьсот километров.

— Что это значит — маршрутное плечо? — спросила Соня.

— Ну, это в один конец. А стемнеет, станут на якорь. Это по соображениям безопасности.

— Вот мы и познакомились, — заключила Соня.

Я заметил, что самые обычные слова она произносит вдумчиво — голос такой. На обратном пути не без ехидства подчеркнула:

— Наш «Гончаров».

У пустынного причала дремал старенький, хотя и аккуратный с виду, «Гончаров». Едва дымил двумя струйками.

— До революции «Святой Пантелеймон», — сказал я.

— Вы все знаете, — согласилась Соня и некстати засмеялась.

Сейчас, в каюте, припомнив, как некстати смеялась Соня, я повернулся на другой бок. Досадна была мысль о бесполезности поездки. Зря время пропадает! Со скукой я различил на слух, как старый теплоход, приближаясь к невесть какой захолустной пристани, выключает машины, скрипуче притирается к брандвахте.