Кровавый пуф. Книга 1. Панургово стадо - Всеволод Крестовский

Хвалынцев с удовольствием подал ему руку, и они снова расцеловались. В душе его в эту минуту заговорило чувство гордого довольства собой, что вот уже сделан первый шаг на том пути, идти по которому он вчера дал такое торжественное обещание графине Цезарине.

— Ах, да! Еще одно! — спохватился Свитка. — У нас принято в сношениях с членами, и особенно в письменных сношениях, избегать собственных имен и настоящих фамилий. Это тоже в видах общей безопасности. Поэтому изберите для себя какой-нибудь псевдоним; только псевдонимом лучше взять название какой-нибудь вещи или отвлеченного предмета, чем фамилию, а то, пожалуй, еще quo pro quo какое-нибудь выйдет. Что вы хотите выбрать?

Хвалынцев подумал, — и мысль его невольно вилась около Цезарины, царившей теперь и над его чувством и над всеми помыслами.

— Вы мне советовали вчера решиться на Caesar, aut nihil, сказал он, — я так и решился. Пускай же, если нужно, и псевдоним мой будет Caesar!

— Браво! — захлопал в ладоши Свитка, улыбнувшись про себя такому мальчишеству. — Браво! Славный и многознаменательный псевдоним! Отлично! Бесподобно!

"Имя ее, имя Цезарины напоминает", подумал про себя Хвалынцев, только ради этого напоминания и избравший себе такой псевдоним. В этом было немножко и мальчишества, немножко и рыцарственного донкихотства, и много юношеской влюбленности.

XIX. Нежданный гость на новую дорогу

Свитка отсоветовал Хвалынцеву тотчас же перебираться на старую квартиру. Он ему прямо, "как старший", указывал оставаться у графини Маржецкой до того времени, пока не будет приискан надежный поручитель, так как, в противном случае, полиция могла бы придраться к экс-студенту и выслать его на родину в течение двух суток. В сущности же, Свитка делал это для того, чтобы вновь завербованный адепт еще более укрепился в своем решении, а кто же лучше графини мог поспособствовать этому?

На другой день утром он опять заехал к Константину и, сообщив адрес конноартиллериста Бейгуша, сказал, что Бейгуш будет ждать его нынче в начале восьмого часа и что Хвалынцев непременно должен явиться к нему в назначенное время.

Хвалынцев явился со всею аккуратностью новичка, усердно стремящегося к исполнению своего долга, что для самолюбия всевозможных доброхотных новичков вообще бывает лестно и утешительно: это обыкновенно тешит их на первое время.

Бейгуш, вопреки ожиданиям Хвалынцева, ни полуслова не обронил ему насчет вступления его в тайное общество: он не высказал, по этому поводу ни одобрения ни признательности, ни даже какого бы то ни было мнения, а прямо, без дальних околичностей, спросил его:

— Вы не взяли себе матрикулы?

— Не взял.

— Стало быть, вы покончили с университетом?

— Поневоле покончил.

— В университете вы посвящали себя какой-либо исключительной специальности?

— Никакой. Я искал только университетского образования.

— Для гражданской службы?

— Для чего бы то ни было.

— Но вы думали служить?

— Может быть. Впрочем, окончательно я не решил еще себе этот вопрос.

— Так. Но теперь, в настоящее время, не думаете ли вы посвятить себя какой-либо специальной деятельности?

— То есть, в каком это смысле?

— В смысле, например, педагога, инженера, агронома, чиновника, врача, технолога, адвоката-юриста, и тому подобное.

— Нет, не думаю. Вообще, говорю, я не избрал еще себе никакой исключительной деятельности.

— Но к чему более чувствуете себя склонным?

Хвалынцев пожал плечами.

— У вас есть какая-нибудь собственность?

— Есть часть имения после дяди и свое кой-какое.

— Может быть, вы хотели бы служить по крестьянским учреждениям?

— Да; такая служба, мне кажется, согласовалась бы с моими способностями и симпатиями; но я пока еще не считаю себя достаточно подготовленным для такой деятельности: у меня нет практического знакомства с делом, с бытом крестьян. Сначала, полагаю, надо эту сторону дела узнать покороче.

— Конечно; это без всякого сомнения. Итак, вы пока еще не определили своего дальнейшего пути?

— Как видите.

— Стало быть, для вас, в сущности, совершенно все равно, избрать тот или другой род деятельности?

— Пожалуй, кроме шпионского, — шутливо улыбнулся Хвалынцев.

Бейгуш посмотрел на него вопросительно и серьезно.

— Отчего же так? — спросил он. — Вы смотрите на это с очень узкой и притом ошибочной точки зрения.

Хвалынцев в свою очередь поглядел вопросительно и недоумело.

— Да; это так! — продолжал Бейгуш. — Должностей бесчестных нет. Есть только бесчестные люди. Вспомните, что не место красит человека, а человек — место.

— Но какими же судьбами человек может украшать собою место шпиона? — смеясь спросил Хвалынцев. Он был убежден, что Бейгуш либо шутит не совсем-то кстати, либо с разных сторон выпытывает его.

— Какими судьбами? — переспросил поручик;- а очень просто. Представьте себе, что тайная полиция Луи Наполеона вся наполнена людьми, и душою и телом преданными революции; представьте себе, что наш корпус жандармов, наши секретные канцелярии переполнены прочными людьми нашего направления: были ли бы возможны аресты, ссылки, неудачные движения и взрывы? Положительно нет! И если в этих учреждениях есть уже наши, то не должны ли мы благодарить их, преклоняться, благословлять, даже благоговеть пред великим гражданским подвигом этих самоотверженных людей, которые, ради пользы великого дела, не задумались навлечь на себя общественное нерасположение, недоверие, презрение, одним словом, решились покрыть себя позором имени шпиона. Это высший героизм! Это более, чем на баррикадах подставить грудь свою под пули. На баррикадах вы жертвуете только собою и получаете в награду красивое имя отважного героя; здесь же вы точно так же жертвуете собою, даже лучшею частью своего нравственного я, своим именем, своей честью, и охраняете сотни, тысячи людей, спасаете от погибели, может быть, самое дело и в награду за все несете общественное презрение слепых глупцов и непосвященных, пользуетесь именем подлеца и шпиона: в чем же более жертвы? Что по-вашему самоотверженнее и что более достойно чести и удивления?

— Согласен; но это уже цель оправдывающая средства, — заметил Хвалынцев.

— Да; цель оправдывающая средства! — с спокойным и твердым убеждением подтвердил Бейгуш. — Вас, кажется, пугает то, что это правило иезуитов? Не так ли?

— Признаюсь, я не сочувствую иезуитским правилам.

Бейгуш тихо засмеялся.

— Не сочувствуете, потому что не знаете их. Это несочувствие с чужого голоса. Иезуиты, поверьте мне, в принципе стремятся к высшему благу, к торжеству высшей свободы всего человечества.

На этих словах поручик остановился, заметив, что Хвалынцев начинает морщиться.

— Но оставим иезуитов: они сами по себе, а мы сами по себе. Я сказал это так только, к слову, — поспешил он оправдаться. — Дело не в иезуитах, а в известном принципе. Но ведь и иезуиты не все же вырабатывали одну только скверность, выработали же и они что-нибудь хорошее, пригодное и для неиезуитов. Отчего же бы нам не позаимствоваться и у них этим хорошим? Ведь это ребячество — думать иначе! Если вы хотите парализовать силы своего врага, боритесь с ним оружием, если не превосходнейшим, то хотя равным, боритесь его же оружием. Все почти революции шли этим путем; а иначе и заговор невозможен, и невозможен уже потому, что он, по самой сущности своей, обречен на тьму и тайну, пока не настанет час выказать его со всей прямотой, гордо и блистательно. Что делать — такова сущность вещей!

Хвалынцев не возразил ни слова.

— Но мы уклонились в сторону, — продолжал поручик. — Я вам хотел сообщить только мой личный взгляд, который, впрочем разделяется очень и очень многими, на то, что называется шпионством. Я хотел только сказать, что если оно полезно для дела, то не следует им пренебрегать и гнушаться. Собственно, главнее-то всего, я хотел спросить вас, совершенно ли вы равнодушны к выбору той, или другой деятельности?

— По крайней мере, специальности у меня нет еще никакой, — ответил Хвалынцев.

— Ну, а что вы думаете о военной службе?

— Хм… ухмыльнулся студент; — я ее не совсем-то уважаю.

— Отчего так?

— Оттого что, по-моему, самая война есть величайшее зло и безобразие в человечестве, — стало быть, как же после этого уважать ремесло и орудие этого безобразия!

— Да; но это безобразие пока неизбежно, и потому не лучше ли подумать о том, чтобы сделать зло менее вредным для хорошего дела?

— Да что вы с ним поделаете?

— Как что! Помилуйте! Внесите в войско свою пропаганду, привейте к солдатам, подействуйте на их убеждения, на их чувства, на совесть, и вот зло уже наполовину парализовано! Коли солдат не станет стрелять в поляка, так вы уже достигли своей цели, а когда он вообще не захочет стрелять в человека, в ближнего, кто бы тот ни был — вы уже на верху торжества своей идеи.