Семейство Какстон - Эдвард Бульвер-Литтон

– Сознаюсь, что, когда я в первый раз увидел вас, я может-быть и мечтал о любви, как честолюбивый бедняк думает о пути к богатству и власти. Но эте мысли исчезли, и в моем сердце осталась одна безумная любовь. Я был как в бреду, когда я соображал всю эту проделку. Неужели вы, которые, по-крайней-мере в этом видении, были моею, неужели вы, в самом деле, на веки для меня потеряны?

В голосе и приемах этого человека было что-то такое, происходившее или от самого искусного притворства или от истинного, но извращенного чувства, что, по-моему, непременно должно было отозваться в сердце женщины, если она когда-нибудь любила его, как-бы она ни была оскорблена им; вот почему я обратил на мисс Тривенион холодный и пытливый взгляд. Когда она в страхе обернулась, её глаза нечаянно встретилась с моими, и мне кажется, что она поняла мои сомненья: она глядела на меня как-бы с грустным упреком, после чего её губы гордо стянулись, как у матери, и я в первый раз увидел на её лице выражение гнева.

– Хорошо, что вы сказали все это при других; при них же я заклинаю вас чсстью, которую сын этого джентльмена может мгновенно забыть, но на чей призыв он не может остаться глух, я умоляю вас сказать: подала ли вам я, Фанни Травенион, делом, словом или знаком, какой-нибудь повод надеяться, что я отвечаю на чувство, которое вы, как говорите, питали ко мне, или что я согласна на ваше покушение овладеть мною?

– Нет! – сказал Вивиен не запинаясь, при чем губы его дрожали – нет! Но когда я любил вас так глубоко, когда я отдавал всю мою будущность за один удобный случай с глаза на глаз признаться вам в этом, я не думал, что такая любовь заслужит только презрение и гнев. Ужели сотворен я так бедно природою, что мне никогда не ответят любовью на мою любовь? Разве я по рождению недостоин породниться с знатью? Последнее, по-крайней-мере, должен-бы опровергнут этот джентльмен, который позаботился внушить мне, что мое происхождение оправдывает самые смелые надежды и сулит безграничное честолюбие. Мои надежды, мое честолюбие – были вы. Мисс Тривенион, правда, что я-бы пренебрег всеми законами света и всеми врагами, кроме того, который теперь передо мной, чтобы владеть вами! Да, поверьте, поверьте, что если б я дошел до того, к чему стремился, вам не пришлось-бы каяться в вашем выборе; имя, за которое я не благодарю моего отца, не сделалось-бы предметом презрения ни той женщины, которая-бы простила мне мою смелость, ни того, кто теперь увеличивает мое горе и проклинает меня в моем отчаянии.

Роланд не пытался прерывать сына ни одним словом; напротив того, он с каким-то лихорадочным напряжением, которому я, втайне, сердечно сочувствовал, казалось, ловил каждый слог, хоть немного смягчавший нанесенную обиду, или даже оправдывавший низость употребленных средств более-возвышенными целями. Но, когда сын заключил несправедливыми упреками и выражением страшного отчаяния, оправдание, обличавшее его в неизменной гордости, извращенном красноречии, и совершенном непонимании начала чести, боготворимого отцом, Роланд закрыл рукою глаза, которые перед тем, как-бы очарованный, уставил на ожесточенного преступника, и, притянув опять к себе Фанни, сказал:

– Его дыхание отравляет воздух, которым должны дышать невинность и добродетель. Он говорит, что в этом доме все повинуется его приказаниям, так за чем же нам оставаться здесь?.. Пойдемте! – Он пошел к двери вместе с Фанни.

Между тем шум внизу утих, но послышались шаги. Вивиен подбежал и стал перед нами:

– Нет, нет, вы так не можете оставить меня, мисс Тривенион. Я отказываюсь от вас… пусть так; я даже не прошу у вас прощенья. Но как же вы оставите этот дом, без кареты, без прислуги, без объяснения? стыд падает на меня… так и должно быть. Но по-крайней-мере предоставьте мне загладить то, что я еще могу загладить, что еще оставлено мне, защитив чистоту вашего имени.

Говоря, он не заметил (потому-что стоял лицом к нам, а к двери спиною), что на сцену вошло новое действующее лицо, и, молча остановившись у порога, слышало его слова.

– Имя месс Тривенион, сэр! И с чего это вы вздумали защищать его? – спросил только что вошедший маркиз де-Кастльтон, выступая вперед и окинув Вивиена взглядом, который мог-бы показаться презрительным, если-бы не был так спокоен.

– Лорд Кастльтон! – воскликнула Фанни, отнимая от лица руки, которыми она его закрывала.

Вивиен отошел, с досадой стиснув зубы.

– Сэр, – сказал маркиз – я жду вашего ответа, потому-что я не допущу, чтобы в моем присутствии вы даже позволили себе намекнуть, что имя этой леди в чем-нибудь не чуждо нарекания.

– Умерьте ваши выражения, лорд Кастльтон! – сказал Вивиен – в вас, наконец, я нахожу человека, которого я не обязан беречь. Преступление, совершенное мною, было вызвано желанием спасти эту леди от холодного честолюбия её родителей и не допустить, чтобы её молодость и красота были принесены в жертву человеку, которого единственное достоинство – звание и богатство; это желание побудило меня пожертвовать всем для одного часа, в который молодость могла-бы оправдаться перед молодостью, а это самое дает мне теперь право говорить, что от меня зависит защитить имя этой леди, чью руку ваша рабская преданность боготворимому вами свету не позволит вам теперь просить у её холодно-честолюбивых родителей, готовых пожертвовать ею своему тщеславию. Да, будущая маркиза де-Кастльтон на дороге в Шотландию с бедным искателем приключений! Если я буду молчать, кто же заставит молчать соучастников моей тайны? Я не стану разглашать тайны с условием, что вы не будете торжествовать там, где я претерпел неудачу; я могу потерять то, что я любил, но я не уступлю этого другому; так, лорд Кастльтон! тронул я вас теперь или нет?

– Нет, сэр, и я почти прощаю вам черный поступок, которого вы не совершили, за то, что вы первые сообщили мне, что родители мисс Тривенион простили-бы мне мою смелость, еслибы я вздумал искать её руки. Не заботьтесь о том, что могут сказать ваши соумышленники; они уж покаялись и в вашем покушении и в своем содействии. И теперь, удалитесь, сэр!

Лорд Кастльтон подошел к Фанни с кротким отеческим взглядом и величественной грацией. Робко оглянувшись, она поспешно подала ему руку и этим, может-быть, отклонила новое покушение со стороны Вивиена, чья грудь, сильно-приподнимавшаяся от волнения, и глаза, налитые кровью, служили доказательством, что и стыд не мог покорить его бешеные страсти. Но он и не пытался остановить их, и его язык прирос к губам. Проходя к двери, они прошли мимо Роланда, который стоял неподвижно и с растерянными глазами, как-бы изваянный из камня; с удивительною нежностью (за которую я и теперь благословляю тебя, Фанни, когда вспоминаю об этом) она положила другую руку на руку Роланда и сказала:

– Пойдемте с нами; мне нужна и ваша рука!

Но Роланд дрожал всем телом и не мог тронуться с места; голова его опустилась на грудь, глаза закрылись. Сам лорд Кастльтон был так поражен (хоть и не мог он отгадать истинной и страшной причины припадка), что на время забыл свое намерение как можно скорее выбраться оттуда и сказал, с привычной добротой:

– Вы больны, вам дурно; дайте ему руку, Пизистрат!

– Это ничего, – сказал Роланд, слабым голосом и тяжело опираясь на мою руку; а я поворотил голову и глазами, исполненными выражения горького упрека, искал того, чье место я теперь занимал. И, слава Богу, взгляд этот был не напрасен. В ту же минуту сын был у ног отца.

– Простите… простите! Как ни несчастлив я, как ни виноват, я погну голову под проклятие, но пусть оно падает на меня… на меня одного, а не будет в вашем сердце!

Фанни облилась слезами и всхлипывая произнесла:

– Простите его, как я его прощаю.

Роланд не слушал её.

– Он думает, – сказал старик таким слабым голосом, что он едва был слышен, – что сердце мое не разбилось прежде, чем я произнес проклятие!

Он возвел глаза к небу; губы его шевелились, как-будто он внутренно молился. Немного погодя, он простер руки над головою сына и, отвернув от него лицо, сказал:

– Я снимаю проклятие. Моли Бога о прощении.

Не доверяя, может-быть, больше самому себе, он переломил себя и поспешно вышел из комнаты.

Мы молча пошли за ним. В конце корридора, дверь, которую мы не заперли, вдруг захлопнулась с шумом.

Когда этот звук дошел до меня, во мне родилось такое сильное сознание одиночества, в котором остался Вивиен, такой страх за то, что его сильные страсти родят в нем (в этом отчаянном положении) какой-нибудь ужасный порыв, что я невольно остановился и побежал опять к той комнате. Так как замок был уж прежде сломан, то мне ничто не помешало войдтм. Я сделал несколько шагов и увидел картину такого страдания, какую представят себе только видевшие то горе, которое не может быть рассеяно рассудком, которому ничто не представляет утешений! Гордость, повергнутая в прах; честолюбие, разбитое в дребезги; любовь (или то чувство, которое ошибочно принималось за нее), как пыль, развеянная по ветру; жизнь, с первого шага лишенная самых священных связей, оставленная самым верным проводником; стыд, мучимый желанием мести; раскаянье, которому чужда молитва: все это соединялось, но не смешивалось в ужасном зрелище сына-преступника.