Перекрестки - Франзен Джонатан

– Погоди – и увидишь.

– Не толпитесь у выхода. Если вам так охота стоять, встаньте в очередь. Не надо толпиться у выхода. Все, кто купил билет, займут свои места. Если понадобится второй автобус, мы подадим второй автобус. Он проследует с теми же остановками. Из-за неблагоприятных погодных условий рейсы задерживаются, но по пути следования работает спецтехника. В этой давке вы просто устанете, ничего больше. Посадки не будет, пока вы не перестанете толкаться. Нет, мэм, время отправления пока неизвестно. Как только прибудет техника и вы встанете в очередь, начнется посадка…

Голос не умолкал. Он принадлежал грузной темнокожей женщине, которая устала вряд ли сильнее Клема. Рядом с ним сидела совсем юная мать, малыш на ее коленях спал, раскинув руки, голова его свисала с ее бедра. У выхода собрались человек шестьдесят или семьдесят, большинство чернокожие, все они в жестокий первый час сочельника направлялись на юг – в Сент-Луис, Кейро, Джексон, Нью-Орлеан. На автовокзале было довольно тепло, но Клем до сих пор не согрелся. Он сидел, обхватив себя руками, зажав в кулаке билет. В вокзальном киоске продавали кофе, и Клем попытался объективно оценить силы, гадая, получится ли встать и дойти до киоска. От изнеможения собственное состояние представлялось ему экзистенциальным без причины, как у Мерсо в “Постороннем”.

Если бы, когда он позвонил в дом хиппи, линия оказалась свободна, если бы мать, прежде чем отослать его прочь с заплечным мешком, не сходила наверх, не вернулась с десятью двадцатидолларовыми купюрами и не сунула их ему в руку, и если бы в поезде до Чикаго у него не было времени вновь задуматься о свободе, он бы сделал, как мать велела. Но, вернувшись в Нью-Проспект и обнаружив, что отец его любит, любимая сестра ненавидит, а мать совсем не такая, как он думал, Клем совсем растерялся. Семья вернула его в обусловленные рамки личности, из которых он вознамерился вырваться. В Чикаго из-за сильного снегопада поезд прибыл с опозданием. И когда наконец подошел к вокзалу Юнион, Клем осознал, что не обязан выходить из автобуса в Эрбане, что он не иголка проигрывателя, скользящая по дорожкам привычной пластинки, что он по-прежнему волен вырваться на свободу. Он целый месяц, просыпаясь по утрам, гадал, бросать ли университет. Неужели решение, которое он обдумывал так тщательно и так долго, не перевесит считаные часы, проведенные с семьей, в тот вечер, когда он изнемогал от недосыпа? Он уже не связывал будущее с Шэрон. И даже если бы он сейчас вернулся к ней, не отказался бы от прежних мыслей. Ему пока что не хватало сил принять вызов женщины, он еще был юноша, не мужчина. Примирение с Шэрон не принесет ничего, кроме боли, потому что он снова ее бросит. И вот, добравшись до автовокзала, он купил билет на автобус до Нового Орлеана. Он никогда не бывал в Новом Орлеане. У него было двести долларов, и ему хотелось побыть одному.

Пасха

Расс проснулся в странном доме. Ветер стучал в окна, распылял снег на ветки деревьев, и та половина кровати, на которой обычно спала Мэрион, оказалась нетронута. Расса беспокоило, что Мэрион так и не смягчилась, беспокоило разрешение, которое она дала ему, беспокоило, что Перри принимает наркотики, и он осознал, как сильно зависит от ее поддержки. Не получив этого, он обратился к Богу и молился в постели, пока не почувствовал, что в состоянии надеть халат и выйти в коридор. За закрытыми дверьми спали трое младших его детей. Дверь и занавески в комнате Клема были распахнуты настежь, и в утреннем свете его отсутствие резало глаза. Внизу, на кухне, стоял на плите кофейник. Расс налил чашку кофе, поднялся в кабинет и обнаружил там Мэрион. Она сидела на полу среди подарков и лент, даже не взглянула на него. Мэрион была в том же платье, что и накануне, и при виде нее Расс вспомнил, как оторопел оттого, что, оказывается, хочет ее, и как она унизила его отказом. Он с порога без предисловий сообщил ей, что Перри давал или продавал Ларри Котреллу марихуану.

– Надо же, – откликнулась Мэрион, – именно об этом ты сегодня решил сообщить мне первым делом.

– Я собирался сказать еще вчера. Нужно срочно принять меры.

– Я уже приняла. Он признался мне, что продавал травку.

– Что? Когда?

Она невозмутимо резала оберточную бумагу. Что бы Расс ни сказал, что бы ни сделал, она всегда на шаг впереди.

– Вчера вечером, – ответила Мэрион. – Ему пришлось нелегко, но, судя по тому, что он признался мне во всем, думаю, ему уже легче. Для меня это дело прошлое.

– Он нарушил закон. Ему нужно показать, что каждый проступок имеет последствия.

– Ты хочешь его наказать?

– Да.

– По-моему, зря.

– Мне все равно, что ты думаешь. Мы выступим единым фронтом.

– Единым фронтом? Шутишь?

Ее хладнокровие было страшнее холодности. Расса так и подмывало нарушить его, схватить ее, навязать свою волю. Вчерашняя ссора открыла источник ярости, о котором он понятия не имел.

Мэрион завернула в бумагу коробку с рубашкой.

– У тебя ко мне что-то еще, дорогой?

Ненависть сковала его язык. Расс вернулся на второй этаж, услышал за дверью комнаты голоса Перри и Джадсона. Всего половина восьмого, странно, что Перри проснулся в такую рань. Расса смущало, что его девятилетний сын, с которым у него отношения полуформальные, но теплые, как с давним соседом, делит комнату с наркоторговцем. В данном случае он как отец девятилетнего мальчика предстает не в лучшем свете. Но когда часом позже, направив свою ярость на расчистку подъездной дорожки, Расс увидел, как Перри и Джадсон выходят с санками из дома, Перри искрился таким детским весельем, что Рассу не хватило духу уличить его в содеянном. В конце концов, сегодня канун Рождества.

Вечером за ужином (по традиции – спагетти и тефтели) Перри был само обаяние, и с Бекки они общались не так, как прежде. Куда девалась его снисходительность, ее оборонительный тон? Мэрион не глядела на Расса и за весь вечер съела несколько макаронин и ложку салата. А когда она поддела Бекки из-за Таннера Эванса, пришлось Джадсону объяснить Рассу, что у Бекки появился парень, и Расс не знал, что хуже – то, что он слышит об этом последним, или что ему все равно. Он обитал в мире, состоящем из Фрэнсис, Бога, Рика Эмброуза и черного пятна Мэрион. Если с кем из детей он и чувствовал душевное родство, то с Клемом, и сейчас его убивало, что Клем на праздники уехал к подружке, лишив Расса возможности загладить вину за то, что Клему пришлось его стыдиться. Дабы облегчить ощущение одиночества, он обратился мыслями к Фрэнсис. Представил, как пробует вместе с нею марихуану, представил, как марихуана ослабляет их стеснительность. Потом попытался истолковать волю Бога, выразившуюся в том, что марихуана прошла через руки Перри.

Расс резко поднялся из-за стола и сообщил, что должен срочно позвонить прихожанке. Он направился прочь из кухни, и за спиной его раздался веселый голос Мэрион:

– Поздравь ее от меня с Рождеством.

Третий этаж пах ее тревогой. На подоконнике в кладовой стояла пепельница, полная окурков, и Расса это даже не смутило. Каким-то образом пепельница подтверждала разрешение, данное ему Мэрион. Пользуясь этим разрешением, он снял трубку в кабинете.

Фрэнсис пропустила мимо ушей его извинение за то, что звонит ей в праздник – он же ее пастор! Расс рассчитывал подождать, чтобы она сама спросила, помирился ли он с Эмброузом и поедет ли в Аризону, но не утерпел и сразу ей все выложил.

– Ура-ура, – откликнулась Фрэнсис. – Так и знала, что я права.

– И насчет Перри ты тоже оказалась права. Он действительно продавал марихуану.

– Ну разумеется, я оказалась права. Разве бывало иначе?

– Я бы хотел с тобой посоветоваться кое о чем. Ты… э-э… одна?

– Почти. Родня приехала на ужин.

– Извини, что побеспокоил.

– Я как раз убирала со стола. Если могу чем-то помочь – говори.

Двумя этажами ниже послышался всплеск семейного хохота, в котором громче всего звучало веселое арпеджио Перри. Быть может, подумал Расс, через год мне уже не придется звонить Фрэнсис, я буду сидеть за рождественским ужином с ней и ее родней.