Мое время - Татьяна Янушевич

Кузьма особенно произносил знаменитые имена:

- Мастерская Саврасова, Васнецова, Поленова...;

- Лекции по истории читал Ключевский...;

- Когда отчислили Голубкину в 1905 году и приговорили к заключению, Серов ушел в знак протеста, тот Серов, настоящий, Валентин Александрович, а не тот, при котором Академия стала серовней ...;

- Художники: Левитан, Коровин, Архипов, ..., Кончаловский, Лентулов, Машков, ..., Малевич, Татлин, Фа-ворский, ..., - целая Третьяковка.

Он особенно произносил имена, словно развертывал панораму Руси.

Его причастность не была фамильярной, нет, он не "заха-живал как бы" в клуб имени Поля Сезанна, не "спорил" с Кандинским о новом искусстве, и не "сиживал" с Мандельштамом и Бурлюком в мастерской у отца Пастернака, даже не позволял себе "живо воображать..." эдак по-соседски.

- Это единственное место, куда приняли Маяковского в 11-ом году, не требуя свидетельства о благонадежности. Читай автобиографию.

Кузьма знал обычные для нормального человека подробности своей истории, которыми мы перестали интересоваться.

В его интонациях звучала гордость за богатство наше и недоумение звучало, когда я в очередной раз вскидывала восторженно незнающие глаза ("не путать с Фантомасом").

Потом он сводил меня в мастерскую Голубкиной, тогда жива еще была Вера Николаевна, племянница, хранительница наследства. Мы рассматривали рисунки и письма и долго ходили вокруг скульптур.

Кузьма смотрел особенно.

Он был "одной крови" с мастерами нашего века, одной души.

- Мир - это храм, а не мастерская, - его слова становились понятными до боли под ложечкой. Вот такое по-нимание и оставили нам в наследство мастера.

Снова стою у метро "Кировская", только уже лицом в сторону Сретенского бульвара. Как раз по нему мне и нужно идти в мой Московский-Полинин дом, он теперь тут по соседству в Сретенских переулках.

Сретение - (устар., как значится в нынешних словарях) - Встреча... и двунадесятый праздник (как мы теперь стали богоугодно грамотны), почти в Полинин день рожденья... Почтим..., я раньше всегда приезжала...

Но нет уже Полины. Но уже давно нет Кузьмы.

Не состоится сретение на Бульварах.

Тогда, раньше ходила ширпотребная песенка:

Лю-бовь-коль-цо- а -у-коль-ца -нача-ла-нет

-и нет-кон-ца -лю-бовь-коль-цо...

Бульварное кольцо обронено в Москва-реку.

Стою на перекрестке.

Звонят колокольцы в Греческой церкви:

- Вокзалы - Мясницкая - Сретенский - Чистопрудный,

крестят и все шире размах:

- Вокзалы - Мясницкая - Сретение - Чистые пруды ...

Впрочем, от "трех вокзалов" теперь можно добраться прямее, по Новокировскому проспекту, переименованному в проспект Сахарова. Там обнаружился замечательной конструкции дом Ле Корбюзье из карего камня. А на углу, в противовес всему, смяв мелкие тут переулки, выставился громадный дом-монстр с черным каменным крестом в темени, и распятый под ним лежит перекресток.

Я еще недавно пыталась найти Водопьяный, - там заколоченная долго стояла квартира Бриков.., и даже был разговор, - не сделать ли в ней музей Маяковского... Все снесли, уничтожили.

Я вижу, как на площадке лестницы в светлых утренних сумерках стоит, стоит там Кузьма, в распахнутом пальто и читает поэму "ПРО ЭТО".

59. Белый лист - черный квадрат

- Старик, у тебя впереди слава, а за мной могилы.., - эту фразу Кузьмы Юрий Злотников любит повторять в самые значительные свои моменты. Тогда, в конце пятидесятых выставлялись его "Сигналы". Невероятной силы воздействия, даже если ничего не понимаешь в абстрактной живописи, ярко-белый лист и несколько чистых знаков, размещенных с такой точностью, что остановит, как выстрел. Тогда к нему благоволили психологи, кибернетики, его знакомили с Винером.

Кузьма пришел на выставку, внимательно все посмотрел, а смотрел Кузьма всегда активно, энергически, и уже ловишь-ждешь заряд его суждения, а тут он молча направился к выходу, в дверях только повернулся и сказал эту свою фразу. Юра каждый раз подчеркивает, что она перевернула многое в его жизни, как он говорит, освободился от ощущений "инженера Гарина".

Как мне написать его портрет? Безусловно гениального художника. (Хотя в нашем лексиконе не приняты такие доморощенные выспренности). Теперь, в наступившем "впереди", и слава стоит над ним аурой, и позади него много могил...

Может быть, начать с его портретов, как я их помню?

Валя. Печаль до последней глубины. Глаза с остановившимся послеотчаянным взглядом, не внутрь, но без отзыва наружу. Опущенные руки, почужевшие, потому что полны сил, не примененных, не встреченных.

Мирра. Напряженное спокойствие, даже как бы небрежность позы, неестественность кажущейся неги при скрытом, задавленном страдании. Лицо, да и вся она - словно в слое слез, а у тебя вроде бы еще нет повода ее оплакивать. И она с портрета не жалуется. Правда, мне рассказывали, что она отбухала в лагерях десяток лет. Красивая женщина, стойкая и женственная, и уловимый оттенок врача-кардиолога. Одно время они подружились с Полиной Георгиевной. И было много забавных случаев. Как-то Мирра пригласила нас стряпать пирожки. Мы втроем пластались до поздней ночи, масса разговоров, смеха. И вот стол накрыт, празднично аж чопорно, а гости-то где? Увлекшись, мы забыли позвать, но и сам никто не зашел. Однако три женщины вместе либо плачут, либо хохочут, ступор прошел, и до утра мы пили стоя за наших генералов: Злотникова, Гольдштейна, ... Черствые пироги доедали неделю. Потом Мирра уехала в Израиль, писала чудесные письма еще довольно долго и все звала Юру приехать в Обетованный Рай. Когда через много лет Юре удалось свозить свои картины в Израиль, он разыскал Мирру. Заброшенная, одинокая, слепая.

Мальчик в мастерской. Лет восьми. Может быть, с чуть великоватой головой, или с увеличенными, открытыми Миру глазами, ртом, ушами, замерший порыв, с некоторой растерянностью проявления, но с готовностью к неожиданной сверхвзрослой твердости. И грудная клет-ка увеличена в накапливаемом вдохе. И ножки, так трогательно и упрямо вставшие устоять, коленки распрямлены, даже прогнулись назад, будто перед ударом, и чуть дрожат?.. В общем, какая-то осторожная трепетность вокруг ножек.

Похож на Юрины автопортреты.

Я, кажется, сказала:

- Этому бы мальчику, да в его глаза, да такую бы память, как Юрины "Руфь", "Песнь песней", "В Гефсиманском саду".

Но тогда он был еще маленький, а теперь ищет спасения в монастыре.

Старая армянка. Картина голубая-синяя, как наше предчувствие. Сама же, вписанная в орнамент, гармонична своим годам. Покойной мудрости и грусти взгляд, на миг покажется, - поверх наших голов ей виден мир горний, или взор обращен в себя? Живой приветливый взгляд, не нужно ничего опережать. Она все знает.

Сапожник. Вовсе не несчастен, но как-то несоразмерен с жизнью. Не нарисовано, что он безногий. Только видно, что собран весь в верхнюю часть туловища, - большой и без опоры. Портрет красный и желтый, нет, он не несчастен, то есть, в нем все - желание счастья. Он не без ног, а без опоры.

Портреты: Маяковский в кепке и Маяковский с глазами, бoльшими орбит. Пушкин, черный, не салонный, а Ганнибалова рода, с натуры Пушкин.

По-моему, это - автопортреты Злотникова в диалоге с Маяковским, с Пушкиным, еще есть с Рахманиновым, Чеховым, ..., Эйнштейном, Бором, ...

У Лермонтова с Белинским - свой диалог, совершенно хулиганский портрет: Гусар-поэт с рыжим Бесом на подмостках кукольного театра.

В общем, какое-то живое бессмертие.

Портрет Павла Гольдштейна не берусь описать. Собственная моя боль потери не дает дистанции.

А портрета Кузьмы, Анатолия Бахтырева, Юра не сделал.

Николай Николаевич Смирнов. Коля Смирнов. Математик и сын математика-учебника (мы по нему учились в вузе). И композитор. За пианино, в профиль, в усы. Чуть сзади и рядом - Людмила, жена, в обособленном, в ином измерении.

Смирнов - в том же ракурсе, один.

Еще портрет, только здесь он повернулся к нам, выставил на нас усы. Под ними ухмылка, похожая на Кузьмову, но сам он не помнит о ней. Глаза голубые, нас не видят, это музыка его.

Все три портрета дают длительность, словно он так и сидит за пианино, и одномоментность, - вот Людмила встала и ушла, и это нам только кажется, что он не заметил, весь в музыке, в своих композициях...

Как-то Колю спросили, т.е. Кузьма, конечно, спросил, это его излюбленные вопросы:

- Что тебе в жизни?

- Знать, что завтра Солнце взойдет.

И эта русская соборность есть в портрете.

Илья Крупник. Словно хрустальный сосуд на самом краю... Сидит за своим письменным столом. Рука.., нет, пока не пишет, вольно лежит, но в ней уже возбуждено движение, и мы осязаем кончиками пальцев цветовые блики, что падают на листы бумаги перед ним, на весь портрет, - отражения, сколки-отблески многочисленных судеб его героев. Он с ними вовсе не смешивается, он собран, - вот оно! Услышал. Уловил. Глаза расширились, охватив, отстранились, и губы чуть затвердели, в них скользнула ирония.