Шизгара - Сергей Солоух

Вот.

Сказать,- после этого ему немедленно полегчало, значило бы несправедливо умалить Штучкины тяготы, но все же решительность поступка в конце концов не могла не сказаться и, несмотря на свойственное транспортному средству и умиротворению не способствовавшее равномерное и мягкое покачивание, необходимость ноги держать под столом отпала. Штучка смог расслабиться, откинуться, прикрыть утомленные глаза и начать различать звуки и запахи.

Запахи, правда, едва ли стоили его страданий, да и звуки не особенно услаждали ухо, хотя чуткий музыкальный рецептор нашего влюбленного среди сочных оттяжек, с которыми напротив него короли покрывали валетов, чайной переклички - звяканья алюминия о стекло, доносившегося и спереди и сзади, детского "не-ее-ет", мужского "ды-дыды", различил негромкие переборы струн, слагавшие, что уже совершенно невероятно, прекрасную балладу о июльском утре.

Евгений открыл глаза, повертел головой, заглянул за перегородку и в полутора метрах от себя увидел курносый лик молодого человека, сидевшего на байковом одеяле в позе, более распространенной в нижнем течении Ганга, чем на Восточно-Европейской равнине, и медитировавшего в согласии с припавшим к его животу щипковым инструментом.

Неизвестный был рыжим. Рыжим и уже начавшим лысеть. Золотые колечки его ниспадавших на плечи кудрей успели уступить лоб, высокий и узкий, розовым капелькам пота. Впрочем, на облик своего в недалеком будущем названого брата Штучка в момент знакомства не обратил особого внимания, ибо глаз не мог отвести от гитары, от кофейной деки и не то укороченным, не то зауженным казавшимся и потому, наверное, особенно удобным и изящным грифа.

Пройдет совсем немного времени, и Евгений узнает,- приятно резонирующую восьмерку и мореного дерева гриф соединили в одно прекрасное целое желтолицые буддийцы с острова саке. А еще раньше убедится, как в самом деле податливы и понятливы струны, растянутые перламутровыми колками, как приятен и долог их звон.

Ну а неделю спустя, когда общий шприц с водным раствором перекиси марганца, старый матросский способ умиротворения уретры, соединил Евгения и Яниса (хозяин восточного чуда оказался обладателем короткой латышской фамилии Эглэ) уже нерасторжимо, выяснилась неожиданно фатальная предопределенность сего события. Оба (первый Эглэ, а через два года Агапов) появились на свет (за палату ручаться невозможно) в одном и том же родовспомогательном учреждении города Прокопьевска, это совершенно точно.

Да, отец Яниса, Вальдемар Эглэ, юный и бронзоволосый сын священника из Риги, неожиданно для себя самого заметно расширил свои знания географии азиатского субконтинента в сорок девятом году. Попав в Западную Сибирь, он благодаря нескольким взаимосвязанным недоразумениям оказался не в тайге, а на шахте угольной, где его приметила неряшливая нормировщица Зоя, пленявшая многих банькой и глухой, ко всему безразличной старушкой матерью.

Эглэ в отличие от других особенно не злоупотреблял Зоиным гостеприимством, но надо же, однако, чтобы мальчик, коим благополучно разрешилась от бремени в пятьдесят пятом неразборчивая нормировщица, оказался рыжим, курносым, словом, вылитым ссыльно-переселенцем из бывшей буржуазной республики.

Сие обстоятельство, однако, не помешало Вальдемару Арвидовичу в пятьдесят седьмом немедленно, едва лишь в его нагрудном кармане новенький паспорт занял место изрядно помятого вида на жительство, отбыть с одним лишь маленьким фанерным чемоданчиком в направлении тех земель, где воды Западной Двины превращаются в волны Даугавы.

Жил он у самого синего моря шесть лет не так уж и плохо, смог восстановиться в институте, доучился, нашел неплохую работу, а когда возвращался домой, прямо в дверях ему в ноги бросалась совсем крошечная Милда. Да. Эглэ не знал особых забот, покуда в одно теплое пасхальное воскресенье, любуясь своим детским фото. украшавшим верхнюю крышку громоздкого фортепиано в доме старшей сестры, не сообщил ей вдруг, странно улыбаясь. что в холодной Сибири существует точная копия этого мальчика.

С того дня не стало спасения Вальдемару от его сестры Бируты, сумасшедшей старой девы, убежденной, будто карьерой инженера-электрика брат загубил свой несравненный музыкальный дар.

И вот представьте себе неистовый характер, своего добилась, второй шанс воспитать Ван Клиберн из одного и того же мальчика вопреки всем законам природы был Бируте Эглэ дан, иначе говоря, в апреле шестьдесят пятого во дворе двенадцатой прокопьевской школы курносого второклассника, на ходу жевавшего хлеб с чесноком, остановил лысоватый, но совсем еще молодой мужчина и. странно обращаясь с согласными, спросил:

- Ты Олег?

И, получив утвердительный кивок, объявил ни больше ни меньше:

- А я твой отец Вальдемар.

Надо заметить, привыкший к довольно частым превращениям дядь Саш в дядь Володь паренек особенно не возражал, а мама его тем более. Через четыре дня он уже был в Москве, еще через день - в Риге, где с удивительной быстротой, перейдя на попечение доброй, но, право, чокнутой тетки, превратился в Яниса.

Впрочем, справедливость требует подтвердить, относительно способностей извлекать гармоничные звуки посредством клавиш и кнопок, губ и пальцев Бирута Эглэ не ошиблась, мальчик из варварского края был одарен поразительно, но, увы, в дополнение к упрямству и своеволию отца от второй своей темной линии взял пренебрежение ко всему и вся абсолютное и непочтительность просто возмутительную.

Радовал тетку, восседая на винтовом стуле, и убивал через два часа, выйдя во двор или просто пересев за обеденный стол.

Ну, а в семнадцать лет, едва став студентом консерватории, женился на московской художнице Нелли, коей было ровно двадцать четыре, тетке Янис, правда, сказал - двадцать, но сердце старой женщины подсказывало - двадцать восемь минимум.

Проведя свой первый семестр в поездах, летавших между двумя столицами, молодой муж на зимнюю сессию просто не приехал, уведомив несчастную тетю открыткой с краснорожим Дедом Морозом о решении занять вакансию гитариста, нет. к сожалению, не в оркестре Большого театра, а на подмостках ресторана "Пекин". В следующий сочельник он триумфатором явился на гастроли в Латвию уже в составе стремительно к славе возносимого Московской филармонией квинтета "Букет" и сидя на старом диване возле неотличимой от его сообственной фотографии папаши, сознался,- с Нелли пришлось расстаться.

На сем, правда, полоса расставаний в жизни Яниса не закончилась. Прошло полгода, и уже популярный молодежный коллектив сделал "рыжему" ручкой, впрочем, скорее ножкой, но вряд ли иная участь могла быть уготована осмелившемуся не только своего благодетеля - художественного руководителя, но и его матушку, ответственного работника Министерства культуры, причислить к животным парнокопытным подотряда нежвачных, попросту к свиньям, кои, если решили, будто для Яниса нет большего счастья, как под дешевый "совок" ездить по стране, приторговывая между концертами ботинками "Саламандер", весьма и весьма просчитались.

Он, Эглэ, музыкант, а если хотел бы валять ваньку и красиво жить, то в Риге или Юрмале нашел бы себе занятие поинтереснее мелкой спекуляции.

Короче, не приняв его творческих установок, здоровый музколлектив, собравшийся как раз в Польскую Народную Республику, в которой, по рассказам, отлично шли утюги и ВЭФы, исторг склочника из своих рядов, и он, правдоискатель, как видим, следует из Казани третьим классом на свои.

Впрочем, еще не сам по себе. Нет, так просто, без хорошего назидания отпустить непокорного не мог себе позволить прославленный ансамбль. Увы, непрошеное, но своей грубоватой искренностью тронувшее душу нашего отщепенца утешение, дарованное вечным подшафе подрумяненной костюмершей Ниночкой, оказалось всего лишь дележом колонии в самом, казалось бы, для жизни не подходящем, просто гиблом месте охотно готовых размножаться микроорганизмов.

Да. Ну, а пока вяло текущий гастрольный недуг еще медлит объявиться не столько болезненным, сколь унизительным симптомом, в мрачность и меланхолию всего лишь неудобствами медленной езды введенный Эглэ сидит в общем вагоне, наигрывает на гитаре что-то совершенно бессознательно и размышляет,- а не губная ли это гармошка торчит из верхнего кармана рубахи у парня с таким пристальным взглядом.

Что ж, "Вермону" Эглэ признал прежде земляка, он отложил инструмент, спустил ноги на пол (ноги, затянутые в еще не виданные Евгением штаны из трехцветной матрасовки), встал на корточки перед телепатией ошарашенным Штучкой и попросил, пальцем указывая предмет:

- Позволь.

А получив, немедленно выдул все те же звуки "Июльского утра".

- Разреши.- Тут и Евгений осмелел, взял бережно великолепную гитару и предложил другую тональность.

- Мм,- молвил Эглз, с удивлением наблюдая за работой левой руки случайного попутчика.