Пересадочная станция (журнальные иллюстрации) - Клиффорд Саймак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С исчезновением экономических уз начали ослабевать и социальные. Человек больше не считал для себя обязательным подчиняться обычаям и нормам, игравшим столь важную роль в насквозь пронизанном коммерцией доюпитерианском мире. Религия, которая из столетия в столетие теряла свои позиции, теперь совсем исчезла. Семья, которую скрепляли традиция и экономическая потребность в кормильце и защитнике, распалась. Мужчины и женщины жили друг с другом без оглядки на экономические и социальные обстоятельства, которые перестали существовать».
Вебстер снова отключился, и машинка умиротворенно замурлыкала. Он поднял руки, снял шлем, перечитал последний абзац.
«Вот оно, — подумал, — вот корень. Если бы не распались семьи. Если бы мы с Сарой не разошлись…»
Он потер бородавки на руке.
«Интересно, чья у Тома фамилия — моя или ее? Обычно они берут фамилию матери. Вот и я так поступил сперва, но потом мать попросила меня взять отцовскую. Сказала, что отцу будет приятно, а она не против. Сказала, что он гордится своей фамилией и я у него единственный ребенок. А у нее были еще дети.
Если бы мы не разошлись… Тогда было бы ради чего жить. Если бы не разошлись, Сара не выбрала бы Сон, не лежала бы сейчас в забытьи с „шлемом грез“ на голове.
Интересно, какие сны она выбрала, на какой искусственной жизни остановилась? Хотел спросить ее, но не решился. Да и не пристало спрашивать о таких вещах…»
Он снова взял шлем, надел на голову и привел в порядок свои мысли. Машинка сразу защелкала:
«Человек растерялся. Но ненадолго. Человек пытался что-то сделать. Но недолго.
Потому что пять тысяч не могли заменить миллионы, которые отправились на Юпитер, чтобы в ином обличье начать лучшую жизнь. У оставшихся пяти тысяч не было ни сил, ни идей, ни стимула.
Сыграли свою роль и психологические факторы. Традиция — она тяжелым грузом давила на сознание тех, кто остался. Джуэйнизм — он принудил людей быть честными с собой и с другими, принудил людей осознать наконец тщетность их потуг. Джуэйнизм не признавал превратной доблести. А между тем оставшиеся пять тысяч больше всего нуждались именно в превратной, бездумной доблести, не отдающей себе отчета в том, что ей противостоит.
Все их усилия выглядели жалкими перед тем, что было совершено до них, и в конце концов они поняли, что пяти тысячам не под силу осуществить мечту миллионов.
Всем жилось хорошо. Так зачем терзаться? Есть еда, есть одежда, есть кров, есть дружеское общение, развлечения, всяческие удобства. Есть все, чего только можно себе пожелать.
И человек прекратил попытки что-то сделать. Он наслаждался жизнью. Стремление достичь чего-то ушло в небытие, вся жизнь людей превратилась в рай для пустоцветов».
Вебстер снова снял шлем, протянул руку и нажал кнопку, выключая машинку.
«Если бы нашелся хоть один желающий прочесть то, что я напишу, — думал он. — Хоть один желающий прочесть и осознать. Хоть один, способный уразуметь, куда идет человек.
Конечно, можно им рассказывать об этом. Выйти на улицу, хватать каждого за рукав и держать, пока все не выскажу. И ведь они меня поймут, на то и джуэйнизм. Поймут, но вдумываться не станут, отложат впрок где-нибудь на задворках памяти, а извлечь оттуда потом будет лень или недосуг.
Будут предаваться все тем же дурацким занятиям, развлекаться все теми же бессмысленными хобби, которые заменили им труд. Рендолл с его отрядом шалых роботов ходит и упрашивает соседей, чтобы позволили переоборудовать их дома. Бэлентри часами изобретает новые алкогольные напитки. Ну, а Джон Вебстер убивает двадцать лет, копаясь в истории единственного города Земли».
Тихо скрипнула дверь, и Вебстер обернулся. В комнату неслышно вошел робот.
— Да, в чем дело, Оскар?
Робот остановился — туманная фигура в полумраке кабинета.
— Пора обедать, сэр. Я пришел узнать…
— Что придумаешь, то и годится, — сказал Вебстер. — Да, Оскар, положи-ка дров в камин.
— Дрова уже положены, сэр.
Оскар протопал к камину, наклонился, в его руке мелькнуло пламя, и щепки загорелись.
Понурившись в кресле, Вебстер глядел, как огонь облизывает поленья, слушал, как они тихо шипят и потрескивают, как в дымоходе просыпается тяга.
— Красиво, сэр, — сказал Оскар.
— Тебе тоже нравится?
— Очень нравится.
— Генетическая память, — сухо произнес Вебстер. — Воспоминание о кузнице, в которой тебя выковали.
— Вы так думаете, сэр?
— Нет, Оскар, я пошутил. Просто мы с тобой оба анахронизмы. Теперь мало кто держит камины. Незачем. А ведь есть в них что-то, что-то чистое, умиротворяющее.
Он поднял глаза на картину над камином, озаряемую колышущимся пламенем. Оскар проследил его взгляд.
— Как жаль, сэр, что с мисс Сарой все так вышло, — сказал он.
Вебстер покачал головой:
— Нет, Оскар, она сама так захотела. Покончить с одной жизнью и начать другую. Будет лежать там, в Храме, и спать много лет, и будет у нее другая жизнь. Причем счастливая жизнь, Оскар. Потому что она ее сама задумала.
Его мысли обратились к давно минувшим дням в этой самой комнате.
— Это она писала эту картину, Оскар. Долго работала, все старалась поточнее передать то, что ее занимало. Иной раз смеялась и говорила мне, что я тоже здесь изображен.
— Я не вижу вас, сэр, — сказал Оскар.
— Верно, меня там нет. А впрочем, может быть, и есть. Не весь, так частица. Частица моих корней. Этот дом на картине — усадьба Вебстеров в Северной Америке. А я тоже Вебстер, но как же я далек от этой усадьбы, как далек от людей, которые ее построили.
— Северная Америка не так уж далеко, сэр.
— Верно, Оскар. Недалеко, если говорить о расстоянии. В других отношениях далеко.
Он почувствовал, как тепло камина, наполняя кабинет, коснулось его.
…Далеко. Слишком далеко — и не в той стороне.
Утопая ступнями в ковре, робот тихо вышел из комнаты.
«Она долго работала, все старалась поточнее передать то, что ее занимало».
А что ее занимало? Он никогда не спрашивал, и она ему никогда не говорила. Помнится, ему всегда казалось, что, вероятно, речь идет о дыме — как ветер гонит его по небу; об усадьбе — как она приникла к земле, сливаясь с деревьями и травой, укрываясь от надвигающегося ненастья.
Но, может быть, что-нибудь другое? Какая-нибудь символика, какие-нибудь черты, роднящие дом с людьми, которые его строили.
Он встал, подошел ближе и остановился перед камином, запрокинув голову. Теперь он различал мазки,
