Знакомое лицо. Повести, рассказы - Павел Нилин

Пошел в библиотеку, потом на базар, поел прямо у лотка, прямо у шипящей на раскаленных угольях сковороды бараньей печенки с брусникой.

— Со всех православных по пятаку, а с господ студентов — только три копейки.

Сытый, веселый, он опять проходил мимо университета, когда его увидел тот же староста:

— А мы вас ждем, коллега. Где же вы бродите? Нам пора в анатомичку.

Это было, пожалуй, лучше всего: вот так, как бы внезапно вернуться в это мрачноватое здание. И вот оно уже рядом.

Халат и туфли оставались у гардеробщика. Бурденко быстро переоделся и пошел на второй этаж. Но оказалось, что на второй этаж идти было не надо.

— Трупы здесь, на левой стороне,— сказал человек, показавшийся Бурденко знакомым.— И придется немного подождать. Там идет сейчас, вернее, заканчивается судебно-медицинское вскрытие.

Вот это уж совсем ерунда. Опять ждать, опять настраиваться. Уж лучше бы, если это неизбежно, поскорее отделаться и уйти.

Бурденко достал из брезентовой сумки, заменявшей ему портфель и чемодан, учебник анатомии и присел на мраморные ступени у входа — повторить мышцы тазового пояса. Ага, четырехглавая мышца бедра. Вот она у меня тут...

Он вытянул ногу и правой рукой провел по тому месту, где предполагал четырехглавую мышцу, хотя делал это уже не однажды. А тут у меня портняжная мышца.

В этот момент в левой стороне коридора открылись двери, и оттуда хлынул поток света:

— Пожалуйте, господа!

Это относилось к Бурденко и к его коллегам.

Чуть сжалось что-то внутри (что сжалось, точно угадать было трудно, так как раздел «внутренние органы» еще не изучали). И чуть пересохло во рту. Все это от нового приступа страха, что ли. Хотя чего страшиться?

Все студенты настроены как будто даже весело. Никто ничего не боится. Нет, один, кажется, трусит, увидел Бурденко худенького студента, почему-то остановившегося в дверях. И взгляд у этого студента какой-то блуждающий. «Трусит»,— опять подумал про него Бурденко, проходя в глубину огромного светлого зала.

А Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БОЮСЬ...

Здесь так же, как в прошлый раз, наверху, на втором этаже, стояли большие столы, по мрамору обитые цинком. А на столах лежали два обнаженных трупа — мужчины и женщины. Неужели это те же самые, что были тогда наверху и показались Бурденко восковыми фигурами? Нет, едва ли это те же. Да и зачем об этом думать? Главное сейчас, не проявлять робости, не обращать на себя внимания, как вот тот студентик, что задержался в дверях. Ведь явно, что он трусит. Бурденко оглянулся на него, но в дверях уже никого не было.

— Ну, выбирайте, господа, кто чем интересуется, кто даму, кто мужчину,— сказал с, пожалуй, непозволительной развязностью немолодой небритый мужчина в сером халате.— Вот, глядите, какая у нас тут дама.

И на Бурденко пахнуло от этого человека водочным перегаром.

— Вы, кажется, опять, Исидор, это самое? Ну как не совестно! — вздохнул человек, показавшийся Бурденко знакомым.

— А что делать-то, Николай Гаврилыч,— усмехнулся Исидор.— Я сегодня именинник. День сегодня моего ангела. Даже неплохо было бы собрать с господ студентов по пятаку за то, что я предоставил им такую дамочку. Пожалуйте,— потрогал он за локоть студента, стоявшего рядом с Бурденко.

— Я лично предпочитаю иметь дело с живыми дамами,— откликнулся этот студент.— А в мертвецких предпочитаю мужчин.

Последняя фраза удивила Бурденко. На взгляд этот черненький, как жук, студент был не старше его, а разговаривал так, как будто он уже не впервые вот в таких обстоятельствах.

— Ну тогда вы вот сюда, пожалуйста, становитесь,— показал Бурденко на покойницу Исидор.

— Ты еще, чего доброго, Исидор, нам лекцию прочтешь,— засмеялся черненький.

— А что ж. Пожалуйста. Если вы мне соберете по пятаку.

— Иди, иди, отдыхай,— сказал Николай Гаврилович и надел кожаный фартук.

Ах, вот теперь вспомнил Бурденко, где он впервые увидел этого человека: на санитарной выставке при женских курсах. Это он приглашал Бурденко работать.

— Ну что же, вы как будто задумались в нерешительности,— улыбнулся Николай Гаврилович.— Делайте надрез.

И, уже не глядя на Бурденко, отошел к следующему студенту. Их было четверо вокруг трупа женщины, и каждый был занят своим участком.

Бурденко выбрал бедро. И, держа скальпель, как перо, сделал неуверенный надрез, но мгновенно из надреза показалось что-то желтое, не похожее ни на кровь, ни на что,— отвратительное.

— Нет, я это, кажется, не смогу,— вслух подумал Бурденко.

— Ну, что вы, коллега. Это так просто! Бедро — это как раз пустяки. Вот если бы у вас, как у меня,— кисть. Вы посмотрите, сколько...

Но Бурденко ничего не услышал и не увидел. В следующее мгновение он уже сидел на клеенчатом табурете, а Николай Гаврилович подносил к его носу склянку с чем-то щиплющим нос.

— Это нашатырный спирт, коллега. Ничего удивительного. Бывает.

Бурденко встал.

— Вы лучше посидите,— посоветовал Николай Гаврилович. И даже подавил двумя руками ему на плечи, усаживая.— Вам надо отдохнуть немножечко.

— Да идите вы! — вдруг оттолкнул его Бурденко. И опять направился к столу, говоря на ходу сердито и растерянно: — Где тут был мой скальпель?

— Вот он,— поднял скальпель все тот же добрейший Николай Гаврилович подле табуретки, на которой только что сидел Бурденко.

Бурденко был как бы дважды сконфужен. И тем, что как девчонка, чуть-чуть не грохнулся в обморок, и особенно тем, что невольно так грубо оттолкнул человека, явно желавшего ему добра. И даже не извинился.

— Спасибо,— все-таки сказал он Николаю Гавриловичу, который подал ему скальпель. И, больше ни слова не говоря, только громко и как будто сердито сопя, принялся за свою работу.

Студенты же, работавшие рядом, переговаривались между собой, не обращая внимания на Бурденко, не обсуждая случившееся с ним. Только один, этот черненький, как жук, фамилия его, кажется, Слушкевич, сказал:

— Нет ничего хуже женских трупов. Это мне и раньше говорили. Вы посмотрите, все мышцы просто пропитаны жиром. Это противно. Любого может стошнить.

— И вообще все странно,— сказал еще один — бородатый студент.— В других университетах, на других медицинских факультетах все подобные занятия с трупами начинаются только со второго курса. А у нас в Томске, вот видите, всех хотят перещеголять. Провинция! Не дают человеку даже несколько освоиться...

Слова эти как бы оправдывали Бурденко,— его смятение, но он все равно ни с кем не заговорил, будто окружающие были в чем-то виноваты перед ним. После препарирования он долго мыл руки и не пошел в библиотеку, как собирался, а зашагал в сторону Томи.

Здесь, на берегу все еще не замерзавшей, но уже объятой холодным туманом реки, ему каждый раз после каких-нибудь душевных потрясений становилось легче. Здесь он как бы остывал после волнений и обретал спокойствие и ясность.

Утром он проснулся почти веселый, но завтракать ему не хотелось. Правда, по дороге в университет он купил в булочной калач, чтобы съесть его всухомятку между лекциями. Такие сибирские пшеничные калачи с пузырями необыкновенно нравились ему. Он покупал их нечасто и всякий раз думал: вот пойдут дела хорошо, стану, например, доктором, можно будет покупать эти калачи каждый день к завтраку. Калач был завернут в газету и нежно грел руку. Вдруг захотелось по-мальчишечьи отломить кусок и съесть тут же. Но неудобно вот так, на улице.

Бурденко сошел с деревянного тротуара и остановился у торцовой стороны здания, где, как ему казалось, его никто не видит, и стал медленно, с наслаждением есть этот восхитительный калач. Съел половину и вдруг услышал:

— Это что же вы тут, коллега?

Бурденко поспешно и растерянно завернул в газету остатки калача и, оглянувшись, увидел Николая Гавриловича.

— А я подумал, вам опять сделалось нехорошо.

— Нет, мне хорошо,— сконфузился Бурденко.— Я просто так.

— А я не думал в прошлый раз, что вы такой чувствительный,— почему-то улыбнулся Николай Гаврилович.— Я, откровенно говоря, сам испугался. Вы же чуть не упали тогда. А я еще, смешно вспомнить, приглашал вас работать сюда. Думал, вы интересуетесь...

— А я действительно интересуюсь,— сказал Бурденко с неожиданной запальчивостью. Ему неприятно было, что этот человек изучающе разглядывает его. И как будто жалеет. Нет ничего противнее такой жалости.

— Я понимаю, отлично понимаю,— сказал Николай Гаврилович поспешно и примиряюще.— Вы интересуетесь, так сказать, вообще. Как студент. Так многие интересуются. Но большинство этого не любит...

— Чего не любят?

— Ну вы же... как бы это сказать... убедились, что это неприятное. И многие боятся...

Ничего обидного для Бурденко не было в этих рассуждениях. Но он все-таки улавливал что-то обидное для себя.

— А почему вы думаете, что я боюсь?

— Я не думаю, но понятно, эта работа не для всех. Я тогда ошибочно подумал, что вы могли бы...