Европа и душа Востока. Взгляд немца на русскую цивилизацию - Вальтер Шубарт

неизбежной. Но это так, и так должно быть. Мы приветствуем все, что делает неотвратимым крушение прометеевской культуры. Конечно, при этом мы сами должны стремиться встать в первые ряды ее жертв, на передовую линию кающихся и страждущих. Было бы подлостью спастись в тихой пристани и оттуда, подобно Каровиусу из «Человечка с гусями» Якоба Вассермана[502], наслаждаться, как лакомством, сообщениями о чужих несчастьях.

XX век – поистине трагический век. Предыдущий, благодаря иллюзиям прогресса и растущего благосостояния, препятствовал осознанию того, что дела катятся вниз. Последующий век, для которого катастрофа будет позади, с чувством облегчения будет оглядываться на наш ошибочный путь. Мы же мчимся по этому пути к пропасти уже не в силах остановиться. Мы знаем, или начинаем догадываться, что это дорога смерти, по которой мы устремились, но у нас уже нет возможности с нее сойти. Нами безжалостно движет инерция от толчка, полученного много столетий назад – толчка к бездне.

Наследие Запада в культуре будущего

До настоящего времени примирение между Западом и Востоком может быть отмечено четырьмя этапами. В России восточный дух оттесняет западный (этап 1). В Европе отмечаются первые признаки глубоко идущих перемен (этап 2). В это же время прометеевская цивилизация подготавливает свое самоуничтожение (этап 3). Наконец, в борьбе с Западом меняется русский человек. В то время как Европа медленно приближается к новому, более восточному складу духа, русский обнаруживает новые, более западные черты. Расхождения с западной культурой вынуждают его приспосабливаться к ее сильным сторонам, даже частично их перенимать, чтобы одолеть ее порочные стороны. Но ни из одного сражения победитель не выходит таким, каким был прежде: даже побежденный изменяет победителя. Умирающие эпохи, угасающие культуры продолжают жить тем, что они принуждают своих преемников к борьбе за свое преодоление. Смерть и рождение и тут, как всегда, тесно связаны друг с другом. В конце чувствуется начало новой жизни. В апокалипсическом состоянии какой-либо эпохи смерть и зачатие находятся в той же связи, что и у низших организмов, которые с наслаждением умирают, давая начало новой жизни. В угасании заключена не только боль, но и благость смерти, поскольку она уже беременна грядущим. Взаимосвязь смерти и любви проявляется в XX веке в судьбе целого поколения. А потому Европа не должна чувствовать себя только жертвой.

В России зарождается новый человеческий тип, который будет не просто человеком образца до 1917 или до 1689 годов[503], а новым человеком с восточной душой, но с такой, которая была пропущена через горнило западной культуры. Это истинно русский человек и в то же время – наследник вечных ценностей Запада. Этот тип возгорается в славянине, но отталкиваясь от противоположного образа Европы. Только этот новый человек скажет решающее слово в проблеме примирения Запада и Востока. Сегодняшний русский – пока еще не иоанновский человек, но очистится, поднимется до него. Даже те русские, которые являются заклятыми врагами большевизма, как Солоневич[504], говорят о «сильном поколении», подрастающем в стране Советов. Оно свободно от отталкивающей, пресловутой русской инертности – этой выродившейся формы изначального доверия. Это поколение горит творческой энергией созидания и воодушевляется грандиозными задачами строительства. Стахановское движение, ударники и отличники (рабочая элита) обнаруживают все возрастающий интерес к труду, осознание своего рабочего долга – вместо прежнего безразличия. Осознание достоинства труда вытесняет как былое раболепие, так и нигилистические страсти. Возможно, старый Обломов еще не совсем умер, он продолжает жить в маниакальном краснобайстве и мечтательности типа: «А что будет, если… Зайдите-ка месяца через три, тогда посмотрим…». Возможно, что система управления еще нередко дилетантская, что рабочие в общем еще не имеют достаточного чувства ответственности и даже обворовывают собственное государство. Но несомненно, что русский меняет свое былое нигилистическое отношение к действительности на позитивное. Это – достижение большевицкой революции. Это она вернула русского к реальности, приучила его к ней, увлекла актуальными задачами времени. Она заставила его относиться к жизни всерьез. Если раньше он посмеивался над «мирским», то теперь бросается в противоположность, проходя через эпоху, в которой служит только земле и освоению ее материала. Деловитость, точность и аккуратность становятся теперь наиболее ценимыми качествами. Это время воспитующей заботы о посюстороннем, о здешнем и сегодняшнем было нужно для того, чтобы вырвать русского из его разрушительной нигилистической безутешности. Именно так, с помощью «скорпионов», изгоняются из него те свойства, которые – не без оснований – делали его в глазах Европы презренным и почти что невыносимым.

То, что мадам де Сталь[505] говорила о народах, применимо к целым эпохам и наполняющим их культурам: все они имеют недостатки своих преимуществ и преимущества своих недостатков. Русский, человек души, нуждался в предметной деловитости. Европеец, человек предметной деловитости, нуждался в новой человечности. Тот, кто односторонне стремится только к внутреннему совершенству, порою оказывается несостоятельным перед задачами дня. Добродетель делает его непригодным для жизни.

Русских надо отвоевать для мирской жизни, примирить их с миром так, чтобы они больше не желали его конца. А европейцев надо отдалить от мира, чтобы они не потерялись целиком в мелочах преходящего. Русский должен стать деловитее, а европеец – добродетельнее. Русскому следует чуть сконцентрировать свое чувство всеединства, а европейцу – расширить свое «точечное» чувство. Первому надо снова видеть и почитать землю, второму – небо.

Деловитость без добродетели, производительность без человечности – крайне опасны. Ибо в руках человека, лишенного любви, удивительные силы, которыми он располагает, ведут лишь к уничтожению. Все творения его духа, не сдерживаемые никакой нравственной силой, направляются на насилие и смерть. Прометеевская культура гибнет от диспропорции между добродетелью и деловитостью. Она слишком деловита, чтобы выдержать недостаток человечности.

Вопрос о возможности примирения или синтеза между русскими и европейцами перерастает в общий вопрос о том, как можно объединить добродетель и деловитость. Это значит, что надо найти такую душевную установку, с которой мы были бы деятельны в мире фактов, не нарушая мир нравственных требований. Вот задача для этики будущего. О том, что она выполнима, свидетельствует готическая эпоха. Примирение добродетели и деловитости сводится к восстановлению готически-гармоничного жизнеощущения.

Западно-восточное примирение не требует самопожертвования ни от одной из сторон. Оно не означает, что Европа должна стать частью России или что Россия должна расписаться в своем западничестве; оно означает, что должны устремиться навстречу друг другу две душевные потенции, должны соприкоснуться изначальные формы духовного бытия, чтобы родить совершенство – ведь и мужчина с женщиной не родят новой жизни, избегая друг друга. Западный человек в