Имя мне – Легион - Роджер Желязны

– У меня снова начинается лихорадка, – сказала она. – Говори со мной, Седой, пожалуйста… Расскажи мне что-нибудь. Побудь со мной, пока не придет врач. Я не хочу вспоминать о том, что произошло с нашей колонией…

– О чем мне рассказать тебе, Линда?

– Расскажи мне о том, почему ты поднялся сюда. Расскажи мне о том, как это происходило. И почему?

Я стал вспоминать о том, с чего все началось.

– Своего рода безумие некоторых людей, – сказал я. – Некая зависть к великим и могучим силам природы.

Ты знаешь, каждая гора – божество. У каждой есть бессмертная власть. Если ты сделаешь на ее склонах жертвоприношение, гора может оказать тебе определенную милость, и на время ты можешь разделить с ней эту власть. Наверное, поэтому они называют меня…

Ее рука легко лежала на моей. Я надеялся, что благодаря той власти, о которой ей говорил, я смогу удерживать ее рядом как можно дольше.

– Я помню, как первый раз увидел Чистилище, Линда, – рассказывал я. – Я посмотрел вверх и мне стало не по себе. Куда она уходит, подумал я?..

– Звезды! О, дайте нам быть. Только один раз, и покончим с этим.

Пожалуйста. Звезды?

Желязны Роджер

Момент бури

Роджер Желязны

Момент бури

Однажды на Земле наш старый профессор философии, войдя в аудиторию, с полминуты молча изучал шестнадцать своих жертв (вероятно, засунул куда-нибудь конспект лекции). Удовлетворенный наконец создавшейся атмосферой, он спросил:

– Что есть Человек?

Он совершенно точно знал, что делает, – в его распоряжении было полтора часа свободного времени.

Один из нас дал чисто биологическое определение. Профессор (помнится, фамилия его была Макнитт) кивнул и спросил:

– Это все?

И начал занятие.

Я узнал, что Человек – это разумное животное, что Человек – это нечто выше зверей, но ниже ангелов, что Человек – это тот, кто любит, смеется, использует орудия труда, хоронит своих усопших, изобретает религии, тот, кто пытается определить себя (слова Поля Шварца, с которым я дружил и делил комнату. Интересно, что с ним стало?).

Мне до сих пор кажется, что мое определение было самым точным; я имел возможность проверить его на Терре-дель-Сигнис, Земле Лебедя…

Оно гласило: "Человек есть полная сумма всех его свершений, надежд на будущее и сожалений о прошлом".

На минуту отвлекитесь и подумайте. Это всеобъемлющее определение. Оно включает в себя и вдохновение, и любовь, и смех, и культуру… Но оно и вполне конкретно. Разве к устрице подходит последняя его часть?

Терра-дель-Сигнис, Земля Лебедя… Чудесное название. И чудесное место для меня. По крайней мере оно было таким долгое время…

Именно там я увидел, как определения Человека одно за другим стирались и исчезали с гигантской черной доски, пока не осталось лишь одно.

…Приемник трещал чуть сильнее обычного.

И в этот ясный весенний день мои сто тридцать Глаз наблюдали за Бетти. Солнце ласкало зеленые и бурые почки на деревьях вдоль дороги, золотило поля, врывалось в дома, нагревало улочки, высушивало асфальт. Его лучи багряными и фиолетовыми полосами легли на гряду Святого Стефана, что в тридцати милях от города, и затопили лес у ее подножия морем из миллиона красок.

Я любовался Бетти и не замечал предвестников грядущей бури. Лишь, повторяю, шумы чуть громче сопровождали музыку, звучащую из моего карманного приемника.

Удивительно, как мы порой одухотворяем вещи. Ракета у нас часто женщина, "добрая верная старушка". "Она быстра, как ласточка", – говорим мы, поглаживая теплый кожух и восхищаясь женственностью плавных изгибов корпуса. Мы можем любовно похлопать капот автомобиля и сказать: "До чего же здорово берет с места, паршивец!.."

Сначала появилась на свет Станция Бета. Через два десятилетия уже официально, по решению городского Совета, она стала именоваться Бетти. Почему? И тогда мне казалось (лет девяносто назад), и сейчас, что ответ прост: уж такой она была – местом ремонта и отдыха, где после долгого прыжка сквозь ночь можно ощутить под ногами твердую почву, насладиться уютом и солнцем. Когда после тьмы, холода и молчания выходишь на свет, тепло и музыку – перед тобой Женщина. Я почувствовал это сразу, как только увидел Станцию Бета – Бетти.

Я ее Патрульный.

…Когда шесть или семь из ста тридцати Глаз мигнули, а радио выплеснуло волну разрядов, – только тогда я ощутил беспокойство.

Я вызвал Бюро прогнозов, и записанный на пленку девичий голос сообщил, что начало сезонных дождей ожидается в полдень или под вечер.

Мои Глаза показывали прямые, ухоженные улицы Бетти, маленький космопорт, желто-бурые поля с редкими проблесками зелени, яркие разноцветные домики с блестящими крышами и высокими стержнями громоотводов, темные стены Аварийного Центра на верхнем этаже ратуши.

Приемник подавился разрядами и трещал, пока я его не выключил. Глаза, легко скользящие по магнитным линиям, начали мигать.

Я послал один Глаз на полной скорости к гряде Святого Стефана – минут двадцать ожидания, – включил автоматику и встал с кресла.

Я вошел в приемную мэра, подмигнул секретарше Лотти и взглянул на внутреннюю дверь.

– У себя?

Лотти, полная девушка неопределенного возраста, на миг оторвалась от бумаг на столе и одарила меня мимолетной улыбкой.

– Да.

Я подошел к двери и постучал.

– Кто? – раздался голос мэра.

– Годфри Джастин Холмс, – ответил я, входя в кабинет. – Ищу компанию на чашечку кофе.

Она повернулась на вращающемся кресле. Ее короткие светлые волосы всколыхнулись, как золотой песок от внезапного порыва ветра.

Она улыбнулась и сказала:

– Я занята.

"Маленькие ушки, зеленые глаза, чудесный подбородок – я люблю тебя", из неуклюжего стишка, посланного мною к Валентинову дню два месяца назад.

– Ну уж ладно, сейчас приготовлю.

Я взял из открытой пачки на столе сигарету и заметил:

– Похоже, собирается дождь.

– Ага, – отозвалась она.

– Нет, серьезно. У Стефана, по-моему, бродит настоящий ураган. Скоро узнаю точно.

– Да, старичок, – сказала она, подавая мне кофе. – Вы, ветераны, со всеми вашими болями и ломотами порой чувствуете погоду лучше, чем Бюро прогнозов, это установленный факт. Я не спорю.

Она улыбнулась, нахмурилась, затем снова улыбнулась.

Неуловимые, мгновенные смены выражения ее живого лица… Никак не скажешь, что ей скоро сорок. Но я точно знал, о чем она думала. Она всегда подшучивает над моим возрастом, когда ее беспокоят такие же мысли.

Понимаете, на самом деле мне тридцать пять, то есть я даже немного младше ее, но она еще ребенком слушала рассказы своего дедушки обо мне. Я два года был мэром Бетти после смерти Уитта, ее первого мэра.