Эхо Непрядвы - Владимир Возовиков

Хохот покрыл слова архимандрита, побагровелый, готовый лопнуть от бешенства, боярин рванулся к монаху, но встретил твердо направленный в грудь посох.

- Погодь, черноризец! - вырвалось у Морозова.

- Ты, князь, не верь злобным наговорам. С того часа, как вече избрало воевод из людей житых - ибо не нашлось там боярина достойного, окромя сотского Олексы, - ни один человек не обижен, ни один дом не ограблен, ни единый храм не осквернен. Адаму спасибо со товарищи его.

На шум прибывал народ, посадских стало уже больше, теперь они не дали бы в обиду своих выборных. Князь воспользовался минутой тишины:

- Правду молвил святой отец, братья мои: негоже нам теперь считать обиды вчерашние - то лишь врагу на руку. Перед страшным стоим. О спасении Москвы думать надо, о чадах ваших, о земле русской. Не будь я потомком Рюрика и Гедимина, коли не отрублю голову смутьяну - будь он хоть черным холопом, хоть рядовичем князя, хоть житым или даже боярином!

Приказав глашатаю обнародовать грамоту, присланную великим князем, Остей велел всем оставаться на своих местах, исполнять прежние обязанности и по вызову его выборным являться на совет вместе с боярами. Решив для начала осмотреть укрепления и расстановку ополченческих сотен, он приказал следовать за ним Адаму и Морозову. Боярин зло надулся - его уравняли с выборным воеводой, - но делать нечего: пошел! Томила же, излив князю свои обиды, будто выдохся: притих и посмирнел. А когда уже двинулись в обход, вдруг попросил:

- Остей Владимирыч! Государь мне доверял неглинскую стену устраивать и оборуживать. Отдай мне ее под общий досмотр?

- Вот за это, боярин, хвалю. Когда бы другие тебе последовали, век готов сидеть в осаде, - с чувством сказал Остей.

Первый вывод, который он сделал для себя, - быть осмотрительным. И впервые в жизни пожалел, что ему всего лишь двадцать два, а не тридцать два года: уверенно стать меж двух огней способен лишь зрелый муж. Для начала решил больше смотреть и слушать, не мешая разумному и полезному, стараться примирить обе стороны, держась ближе к той, за которой сила.

Пушкари первыми из ополченцев были поставлены на кремлевские стены и обживали их по-домашнему. Вавила Чех находился во Фроловской башне, командуя большой пушкой и пятью тюфяками. Справа, от Набатной башни до угловой Москворецкой, стояли пушкари Афоньки со своей огнебойной силой, слева - от Никольской башни до угловой Неглинской и далее - располагалось самое большое пушечное хозяйство Проньки Песта. При каждой огнебойной трубе находилось по три пушкаря, во время осады добавлялось еще по два помощника из ополченцев, чтобы скорее оттаскивать тяжелые железные чудища от бойниц для заряжания и возвращать на место для выстрела. После ухода князей все заботы по прокорму пушкарей легли на их начальников, и Вавила еще до веча перевез семьи с хозяйством в детинец, поселил в пустых клетях недалеко от стены. То же сделали и соседи. Олекса поставил Вавилу начальником воротной башни, и забот прибавилось.

Остей начал осмотр стены с главной, Фроловской, башни, и порядок ему здесь понравился. Он расспросил о боевых возможностях тюфяков и великой пушки, установленной в среднем ярусе, велел до срока прикрыть жерла заборолами, чтобы огненный бой оказался для врага неожиданным. Боярин Морозов выглядел недовольным. Заметив среди ополченцев десятилетнего отрока, буркнул:

- Вы б тут ишшо люльки повесили. Зелье ж рядом.

- То сынишка мой, - объяснил Вавила. - Сызмальства к пушечному делу приучаю, он смышленый, баловать не станет.

- На своем дворе приучай, а тут крепость. - Дал боярин и дельный совет: - Вы энту дурищу, - ткнул рукой в сторону фрондиболы, - лучше приспособьте бочки со смолой и кипятком подымать на стену. Небось на веревках-то руки пообрываете.

- Да мы, боярин, нынче ж пару подъемников особых поставим. А машина еще сгодится.

Адам тушевался, лишь коротко отвечал на вопросы князя. "Кончилась власть наших выборных", - с неясным сожалением подумал Вавила.

Едва отошел Остей, к воротам прискакал Олекса.

- Готовьте свои громыхалки! - крикнул пушкарям. - Завтра Орда пожалует.

Встревоженный Вавила раздумал идти домой полдничать, послал за обедом сынишку. Долго смотрел через узкую бойницу в полуденную сторону, где небо затягивала серая пелена. Эта странная нехорошая пелена, казалось, надвигается на Москву.

Внизу послышался оживленный говор, видно, принесли обед ополченцам, но женские голоса были незнакомы.

- Ай не боитеся, красавицы, што татарин нагрянет да и уташшит в свой гарем? - громко спрашивал озорной Беско.

- Вы-то нашто? - отвечал девичий голос.

- Ладно - не пустим их, токо почаще пироги носите.

- И медок с княжьего погреба, - пробасил Бычара.

- Орду отгоните - медок будет.

- Не-е, милая, прежде для храбрости требуется. Не то быть вам в гареме беспременно.

- Да уж лучше в колодец! - Голос третьей гостьи показался знакомым. Вавила стал спускаться вниз. Около ворот девицы с корзинами в руках угощали пирогами ополченцев. Те расступились, пропуская начальника, Вавила пристально смотрел на одну из девиц, белолицую, сероглазую, веря и не веря глазам. Руки ее с корзиной вдруг опустились.

- Ой! Ты ли, дядя Вавила?

- Анюта?

- Я это, я самая. - Она подошла к нему, остановилась, сбивчиво заговорила: - Мы вот пирогов напекли… Да куда ж ты запропал, дядя Вавила? Я уж искала тебя, искала…

- Слыхал я о том, спасибо, дочка. - Вавила глянул на притихших ополченцев. - Да у меня, как видишь, тоже - слава богу. Ты-то пошто здесь? Говорили, тебя княгиня Олена взяла.

- Она ж в отъезде…

- Откушайте пирогов наших, - одна из девиц протянула пушкарю угощение, он взял, ободряюще улыбнулся смущенной Анюте, стал жевать пирог с яйцом и грибами. Послышался конский топот - вдоль стены мчались трое, впереди - Олекса.

- Вавила! Оставь на месте лишь воротников, возьмите огнива да факелов побольше - в посад пойдем. Я - мигом назад!

- Зачем пойдем-то?

- Аль сам не догадываешься?- Олекса сверкнул глазами на девушек, наклонился с седла. - Анюта, душенька, угости нас - со вчерашнего дня крохи во рту не было. А этих чертей не закармливайте - детинец проспят. - Жуя пирог, на скаку оборотился, крикнул: - Посад палить - вот зачем!

Замерли ополченцы с недожеванными пирогами во рту, бледная Анюта шагнула к Вавиле:

- Что же теперь будет?

- Не бойся, дочка, так надо. - Неожиданно для себя спросил: -Олекса - твой суженый?

- Шо ты! - Лицо девушки зажглось румянцем. - Он в тереме нашем с дружиной стоит.

- Витязь лихой. И ты вон какая стала - не узнать. О родных-то чего сведала?

- Ничего. Поди, съехали в Брянск…

- Наверное, съехали. А ведь я женился, и дети есть. Вон сынок бежит с обедом.

Она с удивлением смотрела на рослого парнишку.

- Твой? Когда ж вырос-то?

- Приемыш. - Вавила улыбнулся. - И девочка есть, семилетка. И другой сынишка… Как раз годок ему.

Анюта улыбнулась с едва заметной грустью:

- А я все помню, дядя Вавила. Дай бог тебе счастья. Мы теперь часто ходить будем к вам. Может, чего постирать?

- Не надо, дочка. Мы люди ратные, да и семьи у многих тут. Ты в гости ко мне приходи…

Вавила приказал отворять ворота. Растревоженный встречей, повел ополченцев в посад. К стене отовсюду валил народ.

В сухой полдень Великий Посад, подожженный со всех концов, превратился в огненное море. Тысячи людей, высыпавших на стены, столпившихся под ними у открытых ворот, завороженно смотрели на буйство пожара. И страшно было оттого, что никто не метался, не вопил, не звал на помощь - люди стояли и смотрели, как выпущенный на волю красный зверь уничтожает их многолетние труды. День был тихий, но большой огонь породил ветер, его потоки устремились к горящему городу, загудели башни кремлевской стены, чудовищным медведем заревел огненный ураган. Красные вихри вздымали повсюду стаи трескучих искр, хлопья сажи и клубы дыма, в воздухе летали клочья горящей соломы и целые головешки, копоть свивалась над посадом в громадную бесформенную тучу, гарь поднималась к высоким августовским облакам, растекалась безобразной лохматой шапкой, накрывала пригородные луга и леса, застилала солнце. Охваченные пламенем снизу доверху, шатались высокие терема и церкви, рушились кровли изб, пылающие стены извергали смерчи огня - город превращался в один исполинский костер. В Кремле стало трудно дышать. Люди на стене заслонялись от жара рукавами. В гуле и треске огня, глухом грохоте разваливающихся строений не слышно было испуганных криков птиц, мечущихся в дыму, лая собак и ржания лошадей в конюшнях детинца.

Из-за прясла Никольской башни молча взирал на пожар князь Остей. Он все время кутался в светлый плащ, словно ему было холодно. Лишь теперь Остей начал до конца понимать, какую ношу взял на свои плечи. Рядом беспокойно топтался Морозов. Одутловатое лицо его словно поблекло перед пожаром, в желтушных угрюмых глазах плясало отражение огней, кривились губы, казалось, боярин недоволен тем, как горит город. Поодаль недвижно застыл Адам, рядом с ним что-то пришептывал Каримка, то и дело хватая за руку мрачноватого Клеща. Адам, казалось, не видел пожара, именно сейчас он решил, сдав детинец, вернуться в свою суконную сотню, чтобы сражаться на стене. На коленях возле широкогорлого тюфяка истово молился Пронька.