Госсмех. Сталинизм и комическое - Евгений Александрович Добренко

чужими (то есть как бы на самом деле их истинными) именами, басня тем самым предлагает смещение временных пластов в истории во имя ее правильного прочтения, подразумевающего момент узнавания[541]. А «правильное» прочтение комично, как комичен (при отсутствии реальной опасности) любой момент узнавания того, что пыталось остаться скрытым. Интересно, что об особой значимости моментов узнавания прежде скрытого писал и Фрейд в своей работе о шутках. Он определил такие моменты как Lustvoll — «доставляющие удовольствие»[542].

Конечно, доставляет удовольствие такой момент далеко не всем, равно как не все находят его смешным. Те, кто не понимает сути трансформаций, оставшись в старом мире, могут быть удивлены или напуганы, как то происходит со старушкой, увидевшей попа, притворившегося красноармейцем и заговорившего вдруг на новом языке:

Родной, желанный!

Зачем ты косу-то, отец ты наш, остриг?

Аль надругался кто, болезный, над тобою?!

Те же, кто смотрит правильно, кто видит суть вещей, рассмеются, потому что увидят, насколько поддельные герои новой жизни оказываются смешными, ибо метаморфозы их обречены на провал. И тут надо обратиться к очень важному моменту в баснях Бедного, а именно — взгляду рассказчика. Рассказчик во всех баснях вообще всегда является носителем некоего высшего, абсолютного знания. Рассказчик в баснях Бедного, помимо прочего, во-первых, обладает чувством юмора, а во-вторых — является в буквальном смысле слова свидетелем, зафиксировавшим те именно моменты, где и проявляется в основном юмористическое, то есть те моменты, где раскрывается истинная природа героев. Этот свидетель-рассказчик с правильной политической позицией и острым взглядом рассказывает, что последовало за распознаванием попа в одежде красноармейца:

Друзья-товарищи, мне слышатся вопросы:

«Что было дальше?» — Чудеса:

Не докуривши папиросы,

Вознесся поп на небеса!

Когда этот просвещенный свидетель и куда менее политически просвещенные граждане смотрят на одно и то же явление или человека, только просвещенному свидетелю дано увидеть все в правильном, то есть смехотворном виде. Тому пример — произошедшее в некоем политическом кружке, где только он один, оказавшись среди множества «интеллигентиков», смог разглядеть сущность фальшивого «политического активиста».

В собрание одно на днях попав случайно,

Был удивлен я чрезвычайно.

Псой объявился тут. Растрепанный и злой,

Кричит: «Долой! долой!»

Бранит большевиков и чем-то их стращает,

Эсеров очень восхищает.

Интеллигентики от Псоя без ума:

Вот, дескать, мудрость где народная сама!

А то скрывают крохоборы,

Что мироед у них пришел искать опоры!

Присутствие морализирующего голоса здесь просто необходимо — именно эти объяснения того, что хорошо, а что плохо, делают не отличающиеся поэтической виртуозностью и стилистическим разнообразием тексты Бедного ценными для воспитания людей нового режима, и именно они дают нам возможность говорить об элементах поучающего, морализирующего басенного жанра даже в тех стихах, которые не обозначены как басни и по строгим литературном канонам, возможно, и не могли бы считаться таковыми. Умение видеть смешное в определенных ситуациях и в определенных образах, санкционированное идеологией, не только отделяет друзей от врагов, но и определяет важность позиции свидетеля, видящего то, что нужно. Эта фигура, безусловно, будет незаменима для советской системы в последующие годы, в ситуациях, которые уже не будут ограничиваться лишь насмешками над неловкой маскировкой горе-героев. Смеющийся свидетель — не просто тот, кто видел, но тот, кто знает, чтó именно он видел; тот, кто умеет правильно прочитать образы, перевести кажущиеся непонятными иероглифами реалии новой жизни на простой — простейший — уровень.

Именно поэтому басни не особенно талантливого поэта Демьяна Бедного были идеальным инструментом пропаганды советского режима первых десятилетий — но именно первых десятилетий, или даже одного десятилетия. К началу 1930-х интуиция поэта, подсказывавшая ему, что должно быть наиболее привлекательным для властителей советской идеологии, стала его подводить. Он был обвинен (и на самом высоком уровне) в насмешке над национальным наследием и русской народной литературой. А спустя несколько лет, в 1936 году, опера, для которой он написал либретто, была запрещена. Бедный пропустил момент, когда изменилось отношение государственной идеологии ко всему связанному с национальной традицией, которую теперь следовало почитать, а не превращать в объект сарказма. К падению Бедного привело именно то, что Игорь Кондаков точно определил как «„перебор“ Демьяна с простотой, которая начала казаться сознательной издевкой над пропагандируемыми им примитивными идеями»[543]. Дети революции выросли, и стало неуместно, более того — подозрительно, обращаться к ним на языке их детства. Вульгарный, предельно упрощенный стиль Бедного стал работать против него.

Иван Батрак

Но Бедный по крайней мере остался жив. Современник Бедного баснописец Иван Батрак был арестован и расстрелян в 1938 году. Настоящее имя Батрака было Иван Козловский. Со многими современниками — поэтами «из народа» — он разделил как приверженность к «классово окрашенным» псевдонимам, так и трагическую судьбу. В конце 1920-х — начале 1930-х годов он был автором (и предметом) нескольких полемических статей о функции поэзии (включая басни) в новую эпоху, и этим, пожалуй, исчерпывается его роль в становлении советской литературы[544]. Несмотря на страстное желание служить новой власти и на то, что при жизни он опубликовал несколько сборников (а некоторые из его текстов даже продолжали печататься после его смерти[545]), он был заслуженно забыт — как, впрочем, и Демьян Бедный, под влиянием которого он начал писать. Еще одно сходство с Бедным заключается в обыденности тем и стиля, привлекавшей тех, кто формировал язык (после-)революционной эпохи. Именно это делает Батрака интересным для нашего анализа здесь.

Он отличался от своего более знаменитого современника не только тем, что был не так склонен к использованию грубого языка в своих текстах, но еще и тем, что революция не виделась ему простым перераспределением власти, проявлявшимся в физическом насилии. Изображение им новой жизни не сводилось к тому, что новые, освобожденные классы, воплощенные в образах энергичных и хитроумных животных, всегда готовы съесть, покусать, избить и покалечить тех, кто говорит, живет или думает по-другому. Он был гораздо более чувствителен, чем Бедный, к изменениям. Героями его басен становились не только традиционные лисы и медведи, волки и коты, акулы и лещи, пауки и мухи, но и колеса и гвозди, разнообразные предметы, связанные с сельскохозяйственным трудом, оборудование и техника, сконструированная по последнему слову инженерной науки, а также селькоры, председатели колхозов и работники сельсоветов. Таким образом, он является чем-то вроде связующего звена