Шапка Мономаха - Наталья Иртенина

– Молит тебя весь Киев, князь, – владыка обращался к Мономаху как к вдохновителю рати, – и твоих братьев. Говорят киевские люди так: не погубите Русской земли. Ибо не успела она еще исцелить прежние раны, а вы, начиная войну, вновь радуете ее врагов и зовете их, как стервятников, на поживу. Землю вашу трудами великими и обильным потом собирали ваши отцы и деды, храбро обороняли и заботами своими расплодили. Вы же хотите все труды их, как гнилую солому, предать огню. Заключи, князь, мир со Святополком, чтобы не радовались нехристи вашей вражде, и блюдите Русь вместе, как прежде.

– Святополк прикрывается боярами и киевской чернью, – презрительно бросил Олег, хмыкавший во время всей речи митрополита.

– Вижу, владыко, в твои уста вложили непростые слова, – в мрачном раздражении молвил Владимир. – Не мать ли Святополка, старуха Гертруда, научила тебя, что говорить?

– Княгиня тяжело больна, – ушел от прямого ответа митрополит.

– Значит, кто-то из ближних Святополковых бояр надоумил тебя повторить здесь те речи, что звучали между нами в Любече!

– Если правда в тех словах, то отчего не повторять их?

– Оттого что подло это, – озлился Мономах, – учинив зло и ввергнув меж братьев нож, после оправдываться теми же словами, с которыми мы клялись на кресте. Святополк их ни во что поставил, когда поднял руку на брата!

– Князь Святополк был введен в заблуждение.

– И доныне пребывает в нем? – спросил Давыд Святославич, всегда готовый искать пути примирения.

– Он более не настаивает на вине теребовльского князя, – отвечал владыка. – Узрев последствия своего заблуждения, князь Святополк опечален содеявшимся.

– Ты поверишь этому?! – неприятно рассмеялся Олег, повернувшись к Мономаху.

– Не знаю, – с усилием рек Владимир.

– Еще бы князю Святополку не опечалиться, – вступил в разговор переяславский боярин Станила Тукович. – Такую рать против него собрали.

– Только тот, у кого нет сердца, не опечален этой ратью, – добавил Давыд.

Олег возмущенно фыркнул.

– Поверь Святополку, брат, – посоветовал Давыд Мономаху, – как поверил и простил Олегу.

Гориславич снова фыркнул – так громко, что вышло похоже на чиханье.

– Личного врага заповедано прощать, – ответил Владимир. – А как мне простить того, кто сделал зло не мне, а всей земле? Этого и Бог не потребует. Если не накажем клятвопреступника, сами станем нарушителями своей клятвы. О чем клялись на кресте, то стало законом. Что будет с нами и с Русью, если не исполнять своих же клятв? Всякий тогда станет разбойником.

– Володьша, – грустным голосом промолвила княгиня Анна, – а ведь правда выше закона.

– О какой правде говоришь, матушка? – резко оборотясь к ней, вопросил Мономах.

– О правде милосердия. Сжалься над Русью. – В глазах княгини, вмещавших небо, плыли облака скорби и тревоги. – Ради отцовой памяти отступись от мщения. А если меня почитаешь как мать, то и ради меня и моих молитв – отступись от своего.

– Ну, пошли бабьи слезы, – пробормотал Олег.

Все взоры в шатре устремились к Мономаху – одни с надеждой, прочие с неприятием, иные с колебанием. Тяжесть этих взоров словно придавила его к земле, ссутулила спину, согнула шею, легла свинцом на веки.

– Не знаю, что делать, – наконец сказал он, с горечью осознав, что бессилен выбрать одно из двух. Прямая дорога разветвилась на два пути, и что сулит каждый из них, можно узнать, только пойдя по нему. Каждый из двух путей звал его за собой, и сердце рвалось на две половины. Обе половины чувствовали свою правоту.

Олег удрученно грыз палец, наблюдая по лицу Мономаха за его раздвоением. Внутреннее междоусобие в душе брата вызывало у него неприязнь, почти отвращение. Он знал, что по-христиански это зовется смирением, и знал, что смирение никому не дается легко. Теперь он узнал, каким стыдным и нелепым видится со стороны смиренье чужой души. Но и сам должен был смириться с этим. Ведь точно такие же муки Мономах, верно, испытывал год назад, когда решал простить ему смерть сына.

Олег до белизны сжал кулаки, внезапно заметив на щеке Владимира медленно ползшую слезу.

– Что с тобой, брат? – жестко спросил он, едва не крикнув.

Мономах не ответил, но слеза скатилась к бороде и исчезла.

– Епископ Ефрем завещал мне перед смертью не погубить трудов отцовых и дедовых, – сказал он, оглядев всех и остановившись взором на княгине. – Ради его памяти и памяти отца исполню то, о чем молишь, матушка. Но вину со Святополка снять не в моих силах.

– Дьявол, Володьша! – выругался Олег.

Однако он все же испытал облегчение оттого, что слово наконец сказано и тяжелая цепь, невидимо сковавшая всех до неподвижности, порвана.

Вздрогнув от богохульства и перекрестившись, кратко высказался митрополит:

– Благое решение, князь.

Княгиня Анна благодарно блестела очами.

– Как же поступим, брат? – озадаченно спросил Давыд. – Нельзя помириться лишь наполовину.

– Янь Вышатич, – обратился Мономах к старому дружиннику, – у тебя ведь есть добрый совет – знаю это по твоему молчанию. С пустыми руками ты бы не приехал.

– Ты сам, князь, решил заключить мир со Святополком, – неспешно отозвался боярин. До того он казался тихо дремлющим, как и положено в столь ветхих годах. Но бывший воевода не пропустил мимо ушей ни единого слова. – Для него это будет незаслуженной наградой. Я могу лишь посоветовать, какие условия поставить перед Святополком, чтобы и его стеснить этим миром, и тебе как князю не потерпеть урон в глазах многих. А в числе этих многих – и киевские бояре, и житьи люди, и даже чернь. Их голос, ты ведаешь, не последний, когда княжий стол становится пуст.

Скрип собственных зубов услышал только Олег Гориславич. Митрополит Николай с кряхтеньем поднялся, сухо молвил:

– Моя часть дела исполнена. О кознях далее слышать не желаю, ибо оное – соблазн для духа.

Совет прервали для проводов владыки и княгини. Условились, чтоб Святополк ждал в Киеве послов, а будет ли мир, теперь зависит лишь от него самого. Воеводы, собрав сотских, повестили о решении князей. В расстройстве бродил между становых костров Олег Гориславич:

– И на что только собирали дружины! Можно было б сразу припугнуть Святополка, а как обделался бы – так и простить. Меньше б тяготы казне вышло…

Издали за князем Владимиром, прощавшимся с мачехой, наблюдали воевода Ратибор и боярин Станила.

– После смерти старого Всеволода будто подменили нам князя, – ворчал Станила Тукович. – Прежде что ни год, то ратились, не разбирая на кого – сродника, не сродника, брата, не брата. Воевали и кормились с добычи. Теперь что ни год – князь о чести своей забывает, врагов тешит, дружину срамит, без кормов оставляет. Не хворь ли это душевная? Или жилы в князе ослабели? Не тянет он более ратных походов. Воинскую славу к себе не примеряет. Что думаешь, воевода?

– Скажу, что душа его – потемки, – нехотя ответил Ратибор. – Ослабел, говоришь, князь? И я так думал. А ныне что ни год эта слабость в силу возрастает. И еще возрасти может.

– В какую силу? – не уразумел боярин.

– Пойдем, Станила, послушаем, о чем старое мочало Янь Вышатич говорить будет.

Озадаченный боярин с обидой и недоумением смотрел вслед воеводе, думая, что тот посмеялся над ним. Непонятно посмеялся, что еще обиднее…

16

– Все зло от хазар! – наливался гневом Олег.

Янь Вышатич неторопливо вел рассказ:

– Ростовщики дают князю половину своей прибыли от роста, а возмещают этот убыток с тех же градских, которым дают серебро. За долг каждый год требуют платить уже половину от взятого. Резы за два года равны самому долгу, но долг от этого не считается выплаченным. При нынешней скудости во всем у людей мало кто может сам выпутаться из этой петли на шее. Неспособные платить продают себя в закупы, только б не попасть в долговую яму. И из закупов можно сделаться холопом – но у своих, русских. Из ямы же нынче один ход – в руки жидов-торговцев, на невольничьи торги в иных землях. Тяжело живется киевскому люду под рукой Святополка. Давеча злоба и ненависть вырвались на улицы, едва весь Киев не запалили – чернь поджигала дома у Жидовских ворот.

– Святополк не ведает, что сидит на бочке с серой и земляным маслом, – поражался Мономах. – Искры довольно будет…

– Брат мой, Путша, перенял у хазар это ремесло, – горько сказал старик. – Если полыхнет, его сметет в числе первых… Хазар в Киеве ненавидят. А с ними и князя. От греческих купцов недавно стало известно о печерском монахе Евстратии, уведенном в плен половцами. Его и полсотни пленников-христиан купил в Корсуне жид-работорговец. У греков запрещено продавать в рабство христиан. Тот жид морил пленников голодом, чтобы отреклись от своей веры. Может, кто из них и отрекся бы, если б не Евстратий. Этот чернец был с юности постник и голод переносил легко, а слабевших и унывавших укреплял наставлениями. Одного за другим жид уморил всех до смерти, а на Евстратия разъярился, что тот своими проповедями оставил его без прибыли. На жидовскую пасху принес монаха в жертву: пригвоздил его к кресту у себя на дворе и злословил на него вместе с другими жидами. Евстратий в ответ проповедовал им Христа и предрекал разорение и гибель. На другой день, когда все христиане празднуют воскресение Господа, тот жид впал в неистовство и убил чернеца, еще живого, копьем… Я встречал этого Евстратия в Печерском монастыре…