Мария кровавая - Кэролли Эриксон

Когда звонили колокола и на улицах города искрилось сдобренное вином веселье, в Тауэр явился герцог Суффолк, невооруженный, и спокойно приказал своим людям разойтись. Согласно одной из версий, он вначале во всеуслышание провозгласил Марию королевой, а затем вошел в апартаменты Джейн и разорвал висевшие над ее креслом символы королевской власти.

А в Кембридже Дадли сдался без боя. Он своими собственными руками порвал грамоты, провозглашавшие Джейн королевой, которые еще совсем недавно приказывал расклеивать на всех улицах, а затем, отбросив оружие, взмахнул белым жезлом и несколько раз воскликнул: «Да здравствует королева Мария!» К вечеру его главные сподвижники, Нортгемптон и Клинтон, вместе со 140 рыцарями, составлявшими ударную силу войска регента, направились во Фрамлингэм, чтобы сдаться на милость Марии, а в это время Арундел и Пэджет скакали в ее лагерь из Лондона в надежде «выпросить прощение за обиду, нанесенную провозглашением леди Джейн». Как рассказывали посланники императора, они молили о пощаде так, как по традиции это требовалось при совершении серьезного преступления, — на коленях и с кинжалами, приставленными к животам.

Первое, что должен был предпринять Арундел для искупления своей вины, это схватить Дадли, который к тому времени был уже обречен. Его покинули все сподвижники. Даже слуги герцога, напуганные, что им придется разделить судьбу своего господина, «сорвали с рукавов его символы, чтобы их не узнали как людей Нортумберленда». Граф Пембрук собрал несколько сотен вооруженных всадников для противостояния герцогу, если тот попытается сопротивляться, но они не понадобились. Теперь надо было принять меры для предотвращения беспорядков, которые могли учинить воины Дадли, возвращаясь на юг. Все оружие, находившееся в частных руках, было отобрано и складировано в Тауэре. Муниципальную стражу усилили, а на подступах к городу поставили заставы. Шла спешная подготовка для триумфального въезда в столицу законной королевы.

Это произошло 3 августа. А до того, в ожидании, пока всех мятежников»вахватят и посадят под стражу в Тауэр, она находилась во Фрамлингэме. Затем, распустив свою армию (осталось только несколько тысяч, чтобы охранять королеву на пути в Лондон), Мария направилась в столицу. Сэр Питер Керью прислал из Корнуолла семьсот всадников, которые составили подразделение королевской гвардии, а навстречу сестре выехала Елизавета со своей свитой, насчитывающей тысячу джентльменов, рыцарей и дам. Мария остановилась в пригороде Уайтчепел, чтобы сменить пыльную одежду на свой любимый торжественный наряд. Она надела пурпурный бархатный костюм, сшитый по французскому фасону, с верхней юбкой из белого атласа и шлейфом, в изобилии усыпанными крупными жемчужинами и драгоценными камнями. Обшлага костюма были украшены большими камнями, а на одном плече красовалась орнаментальная перевязь из золотых нитей, покрытая жемчужинами и самоцветами. Головной убор также сиял драгоценностями, даже еще более ослепительными, а попона на коне была сшита из золотой парчи, украшенной великолепным рисунком. Длинный шлейф костюма королевы нес сэр Энтони Броун. Он ехал сзади, «перекинув шлейф платья Ее Величества через плечо».

Вот в таком облачении Мария въезжала в Лондон, предшествуемая более чем семьюстами всадниками и «великим множеством чужестранцев в бархатных куртках». Впереди двигались также королевские трубачи, герольды и парламентские приставы. Непосредственно за ней следовала Елизавета, тоже великолепно одетая и со своей собственной стражей, а дальше герцогиня Норфолк, маркиза Эксетер и остальные дамы Марии. Кавалькада была встречена столь же радостным ликованием, какое царило две недели назад, в день провозглашения Марии королевой. Когда она проезжала по улицам столицы, они были полны людей, «выкрикивающих и восклицающих, чтобы Иисус сохранил Ее Светлость, а на глазах у них блестели слезы радости, чего прежде никогда видано не было». У Старых ворот принцессу встретили лорд-мэр и королевский судья. Приветствуя ее, они преклонили колени и вручили символ королевской власти, скипетр, «в знак преданности и почтения». Она возвратила его им с любезными благодарственными словами. «…Ее Светлость говорили так ласково и с такой улыбкой па лице, что слушатели прослезились от радости». После этого Мария продолжила путь в Тауэр, минуя музыкантов, сидящих на зубчатых городских стенах, и других, «которые своей музыкой и пением очень радовали Ее Королевское Величество». При приближении кортежа к Тауэру начали палить пушки, создавая «великий гром, как будто случилось землетрясение». У ворот Тауэра Мария приветствовала коленопреклоненных Норфолка, Гардинера и Кортни, недавно освобожденных из-под стражи. Она была столь любезна, что остановила кортеж, спешилась, «подошла к ним и поцеловала каждого со словами: эти узники страдали и за меня». А затем направилась в королевские апартаменты, где должна была оставаться до коронации.

В недели, последовавшие за знаменательным провалом попытки Дадли сделать Джейн Грей английской королевой, лондонские протестанты начали говорить о грядущих великих бедствиях. «В последнее время замечено несколько проповедников, скорее всего это шотландцы, — сообщали послы Карла V, — которые пытаются поднять народ, распространяя скандальные слухи… Они дошли до того, что стали утверждать о приходе на землю Антихриста, а вместе с ним и папства». Вряд ли можно сомневаться в том, что свой удивительный триумф Мария связывала с Божьим провидением для себя личло и для всей Англии. В одном из свидетельств этих важных событий июля 1553 года рассказывается о том, как Мария, услышав весть о провозглашении ее королевой, «повелела установить в своей часовне распятие — первое, открыто установленное за несколько лет», — и запела с приближенными Те Deum.

В те дни в Марии начинала расти уверенность в том, что в ее восхождении на престол соединилась Божья и народная воля и что она призвана вернуть Англии духовную цельность, какой здесь не знали с начала века. На дорогах между Фрам-лингэмом и Лондоном то и дело, почти иа каждом перекрестке, перед ее глазами возникало одно и то же изречение. В Лондоне во время ее триумфального въезда эта же фраза все время повторялась на плакатах и флагах. Она превосходно подтверждала ту убежденность, которую она сейчас испытывала. «Vox populi, vox Dei» — «Глас народа — глас Божий».

ГЛАВА 30

Тобой с любовью правлю я,

О Англия, моя земля!

Твоя я душою и телом.

И ты мне верность сохрани

В веселья час и в горя дни,

Покуда нас смерть не разделит.

Французский путешественник Этьен Перлин, побывавший в Англии во времена правления Марии, писал, что страна эта представляет собой «узкую и длинную полоску земли, затерявшуюся в огромном море на краю света». Гостям с континента островное королевство казалось крошечным захолустьем, правда, в каком-то смысле привлекательным. Тот же самый путешественник заметил, что Англия, «хотя и небольшая по размерам, но великая, если ее сравнивать с другими такими же малыми королевствами». Но комплименты этой стране расточали отнюдь не все. Например, дипломат Антуан де Ноайль называл Англию не иначе, как «этот мерзкий остров». Перлин же восхищался английскими мужчинами, «симпатичными, крупными и румяными, с волосами цвета соломы». Английские женщины ему показались чуть ли не «самыми красивыми в мире… с белой, как алебастр, нежнейшей кожей»; они также «веселы, любезны и с хорошими манерами». Эразма Роттердамского приводил в восторг их очаровательный обычай целовать при встрече каждого, даже чужеземцев. «Испробуйте английских женщин, — писал он, — и вы найдете их изящными и сладострали милостыни больше, чем те, кто симулировал эпилепсию или юродствовал. Рангом ниже шли вороватые нищие, добывающие на пропитание тем, что, когда прохожий подавал им милостыню, быстро надевали на его руку замок, которым запирали лошадей. Чтобы освободиться, он был вынужден заплатить.

Еще ниже в иерархии стояли «рыболовы» или «удильщики», которые днем внимательно наблюдали за домами, примечая, не держат ли хозяева чего ценного рядом с раскрытыми окнами. Ночью они являлись к этим домам со специальными приспособлениями, похожими на удочки с крючками, и выуживали, что попадалось. Говорили, что «рыболовы» могли снять со спящих горожан даже одеяла и постельное белье. Те просыпались, ежась от холода в ночных рубашках, и считали, что стали жертвами домовых или гномов. В удачные дни эти профессионалы добывали очень неплохие деньги — примерно от трех до пяти шиллингов, но в плохие еле-еле сводили концы с концами и даже начинали воровать друг у друга. Долго промышлять таким способом редко кому удавалось, рано или поздно они кончали либо у позорного столба, либо в тюрьме, либо на виселице. Самые счастливые из них отделывались всего лишь публичным унижением. Пойманных с поличным негодяев «провозили по Лондону» в повозке с табличками на шее, где были перечислены их проступки, а хозяйки домов опорожняли на головы злоумышленников ночные горшки или швыряли в лицо тухлые яйца.