Разговоры с Раневской - Глеб Скороходов

А посмотрели бы вы, как Таня играла в рулетку! Баранки грохотали, когда она, дрожа от волнения, ждала, выпадет ли наконец зеро.

Впрочем, азарт охватил многих. Сережа-крупье довольно улыбался, все остальные неизменно проигрывали. «Повезет в любви» — уже не утешало, когда закончились наличные и перешли на мелок, то есть игру в долг. Слава Рихтер побледнел, и его губы стали синими — его проигрыш достиг пяти тысяч — суммы по тем временам немалой!

И тут Елена Сергеевна в одно мгновение изящным жестом остановила колесо Фортуны:.

— Игра в игру «Рулетка» закончена! Сереженька, раздай гостям проигрыш!

Гениальная женщина! А Пельтцер и тут ни на секунду не вышла из роли: блистательно сыграла такую радость, которая не дает говорить, заставляет задыхаться, перехватывая дыхание и сжимая сердце.

— Мне плохо! — вскрикнула она. — Воздуху нужно, воздуху! Я — на бульвар, если вы не возражаете!

— Боря, — минут через двадцать сказала я Эрдману, — пойдем посмотрим, что с Таней: она долго не возвращается.

На бульваре мы увидели милиционера.

— Да, — сказал он нам, — здесь сидела женщина, но вокруг нее неизвестно откуда почему-то собралось столько собак, что она закричала «Караул!» и убежала!..

— Что-то это северное солнце забыло, где оно находится, — сказала Ф. Г., вставая. — Припекает даже под зонтом, а мне теперь этого не надо. Пойдемте погуляем немного?

И когда мы зашли в тень сосен, продолжала:

— Как я любила загорать! На пляже тогда в кабинах все надевали купальные костюмы — этого варварского слова «купальник» не существовало. А купальные костюмы той поры больше закрывали, чем открывали: загорать могли руки до плеч и ноги от колен и ниже.

А когда меня впервые отвезли во Францию, мне было лет десять — двенадцать, — не считайте, в каком году, — в первом веке до Рождества Христова! Так я тогда поразилась: в Ницце за высоким забором обнаружила «Ева-пляж» — так он назывался. Там самые смелые женщины загорали вообще без всего. В России и представить такое не могли… А пижонство было всегда.

— Где вы так загорели, милочка? — спрашивали меня.

— В Ницце, — отвечала я как можно более равнодушно. — Там такое ласковое солнце!

Клятва на Воробьевых горах

Был один из тех летних дней, которые называют чудесными. Тепло, солнечно, ни облачка. К тому же — воскресенье, все свободны. Татьяна Тэсс согласилась отвезти нас на прогулку.

— Я покажу вам удивительное место, — сказала Ф. Г. по телефону, — лес в самом центре Москвы, заросли, полянки, изумительный воздух и чистота — ни пакетов, ни бутылок, ни папиросных коробок. Никто этого леса не знает, потому и не успели его изгадить. Обещайте, что никому о нем не расскажете, — это единственное его спасение.

Татьяна Николаевна довезла нас в своей красной «Волге» до Ленинских гор, до балюстрады, где уже толпились новобрачные и зеваки.

— Сворачивай налево! — командовала Ф. Г. — Теперь направо! Стоп!

Мы вышли у заасфальтированной дорожки, свернули на тропинку и, пройдя кустарник, оказались в лесу. Ф. Г. не преувеличила. Все было на месте: чащоба, полянки, купы берез, чистота, тишина и воздух.

— Ну, разве не чудо! — не уставала восхищаться Ф. Г.,. как будто это чудо сотворила сама. — Когда-то сплошной лес покрывал все Воробьевы горы. Горожане ездили сюда на извозчиках с лубяными коробейками, полными снеди, коврижек с маком, спиртным. Расстилали на полянках крахмальные скатерти и такие пикники закатывали! Я еще застала то золотое время — ела здесь, пила и влюблялась во всех подряд.

— В кого конкретно? — спросила Тэсс.

— Это удивительные горы, — продолжала Ф. Г., не заметив вопроса. — Душа твоя здесь раскрывается, и любой взгляд, случайную улыбку воспринимаешь как проявление внимания, симпатии, а значит — начало любви. — И добавила: — То самое, о чем я тебе, Таня, не расскажу: ты не умеешь хранить девичьих тайн и тут же выболтаешь их читателям «Известий».

Мы углубились в лес, вышли на полянку и наткнулись на самодельную скамейку: гладко оструганная лоска, приколоченная к пенькам.

— Видите, какие заботливые люди гуляют здесь, — сказала Ф. Г., садясь. — Покурим на свежем воздухе. Только, чтобы ни одного окурка — я специально взяла пустой коробок.

После «Пышки», — говорила она, — мы с Ниной ранней весной вышли сюда, на Воробьевы, и, как Герцен и Огарев, поклялись на виду Москвы никогда больше ни в одном фильме не сниматься: так нас вымучил этот сарай Москинокомбината. И бесконечный холод, что поселился в нем. Я ведь южанка и все думаю: несправедливо поступил господь со славянами — дал им то, что осталось, когда лучшие земли уже роздал.

Нина клятву сдержала, а я, стоило только меня поманить, снова кинулась сниматься. После войны, правда, решила: все, с этим надо кончать раз и навсегда. Это было на «Весне». Сьемки ее начались зимой сорок пятого. И опять — холод, зуб на зуб не попадал. Квартиру профессора Никитиной построили в павильоне, в котором ветер гулял, как в аэродинамической трубе. Снег под ногами таял только, когда включали диги. Любочка в шубе, я в валенках. Умолила Александрова разрешить мне сниматься на крупных и средних планах, не снимая их. Иначе — окочурюсь!

В уборной — там топили буржуйку — нарисовала шарж на себя и написала: «Люблю грозу в начале мая, а в декабре люблю «Весну»! — Хватило юмора!

Одно меня удерживало. Нет, не гонорар: прожила бы на то, что платил Охлопков. Григорий Васильевич обещал продолжать съемки в Праге, о которой я столько мечтала. Хотела, наконец, повидаться с родными. Через тридцать лет после разлуки. С мамой, братом, сестрой. Я ведь и писать им боялась, адрес их мне тайно передали еще в двадцатые годы. Тогда был жив отец, о котором я неизменно писала в анкетах: «Я родилась в семье небогатого нефтепромышленника».

В сорок шестом его уже не было, но каждый вечер, каждый свободный от съемок день я проводила в семье. И за долгие годы впервые почувствовала себя счастливой.

Снимали мы под Прагой, так что к маме добраться было не трудно. Немцы там построили шикарную киностудию, филиал своей УФы. Огромные павильоны, теплые, с новейшей аппаратурой, приборами света, которые катались под крышей и опускались, как захочется. Никогда такого не видела. И все действует без ремонта и остановок! Немцы там снимали до последних дней войны, и Любочка плясала свои «Журчат ручьи» на полу, на котором отбивала чечетку Марика Рёкк в «Девушке моей мечты», — декорации этой картины еще не успели разобрать!

Наши тогда приняли решение: студия будет как трофей филиалом «Мосфильма». Мы появились на ней как новые хозяева, может, оттого нас и обслуживали по высшему разряду. Представляете, в моем распоряжении находился автомобиль! Никогда в жизни такого со мной не было. Но наши потом почему-то отдали студию чехам, те назвали ее «Баррандов», и все там, говорят, стало по-другому.