Том 2. Студенты. Инженеры - Николай Гарин-Михайловский

— Его превосходительство портфель свой забыл, — крикнул Борисов.

— А что вы скажете, — спросил Карташев Сикорского, — если я тоже махну с ними в город?

— А когда назад?

— Завтра утром.

— Поезжайте.

— Ура!.. — весело крикнул Борисов, когда Карташев сообщил, что тоже едет.

В Кирилештах, где была главная контора Бызова, слезли Бызов и инспектор, а Борисов и Карташев поехали в Бендеры.

Исчезла недавняя, еще кипучая жизнь линии. Теперь безмолвно залегло полотно железной дороги, и было по-прежнему тихо и безлюдно кругом.

— Собственно, рабочих дней на постройку всей дороги будет употреблено сорок три дня, — говорил Борисов. — Это первая в мире по скорости постройки дорога.

Пахло осенью, и печально садилось солнце, освещая уже убранные пожелтевшие поля, полотно дороги, сверкавшие на нем рельсы. Гулко разносился кругом шум несущегося паровоза, извивавшегося вдоль речки холодной стальной лентой, точно застывшей в закате.

— Да, — сказал Карташев, — точно волшебники какие-то пришли, сделали эту дорогу и исчезли. Не все исчезли: Савельев останется… Я никогда себе не прощу, что своевременно не вдумался в переживавшуюся драму…

— Да, да, это было непростительное легкомыслие со стороны и вашей и Сикорского. И вовсе не то, что вы там сало ели, — это чепуха, — а то, что раз вы изо дня в день видели, что человек работал и труд его не оплачивался, то вы и должны были вытащить его из капкана, в который он попал.

— Конечно. — у него, несчастного, остались жена и дети.

— Они где?

— В деревне, у меня есть адрес, я пошлю и им…

— Да что вы пошлете?! — вспыхнул Борисов. — Нужно учесть по стоимости работу Савельеву, и разницу наша контора перешлет его жене.

Борисов вынул записную книжку и что-то записал.

— Сикорский завтра же получит официальное предписание сделать это.

— Конечно, — говорил Карташев, — теперь все совершенно ясно, и если бы мои мысли не были связаны сознанием, что я ел у него это несчастное сало…

— А все потому, — горячо перебил Борисов, — что люди никогда не умеют стать выше переживаемого мгновенья. И им кажется тогда, что самое ужасное уже случилось. А отвлекитесь от мгновенья, взберитесь на бугорок, всмотритесь спокойно в даль, и Савельев жил бы… Отвратительна эта проклятая вечная слепота этого эгоистичного «я». Это «я» я так ненавижу, что дал себе клятву никогда не жениться, потому что семья — источник этого отвратительного «я», основа всей нашей яевой скорлупы: я своего Ивана только потому, что он мой, будь он дурак из дураков, а посажу всем остальным Иванам на шею — на их и на его погибель. Не может человечество при таких условиях прогрессировать, не может быть добрым, великодушным, альтруистичным до тех пор, пока не будет разрушено братство плоти и не заменит его братство духа. А до тех пор всё и вся, от верху до самых низов, все люди развращены. И днем обновления человечества, днем новой жизни будет тот день, когда воспитательные дома заменят семью!

Паровоз в это время проносился мимо дач.

— Борис Платонович, — сказал в ответ Карташев, — я еду, собственно, к Петровым, может быть, и вы заедете?

— К Петровым? К этим поклонникам семейного культа? Боже меня сохрани и избави… Я живу так, чтобы у меня слово не расходилось с делом. Вот вашу сестру, Марью Николаевну, я признаю: она, как и я, ненавидит семью, а с матушкой вашей мы уже ругались… Нет, я шучу, конечно, и не зайду к Петровым, потому что накопилось, наверно, за день много дела. Бывайте здоровы и не забывайте.

Карташев попрощался и слез у дома Петровых.

С террасы весело закричала Марья Андреевна:

— Кто, кто, кто? А вы?! — обратилась она к уезжавшему Борисову.

Но тот только весело разводил руками.

Пока Карташев переходил улицу, из калитки вышли и Марья и Елизавета Андреевны.

Елизавета Андреевна еще похудела, сильнее чувствовалась ее хрупкость, еще больше стали ее глаза. Она весело смеялась, энергично пожимая руку Карташева, и много мелких морщинок обрисовалось около ее рта.

Карташев радостно держал ее руку, смотрел в глаза и говорил:

— В Крым, Крым надо вам ехать.

— Да еду, еду, — махнула она свободной рукой.

Когда пришли на террасу, Марья Андреевна сказала:

— Пока вам дам чаю…

— Со сливками?

— И даже с лепешками.

— О-о!

И, подавая все Карташеву и садясь возле него, она сказала:

— Ну, рассказывайте, как там живете… все подробно… Я люблю, чтобы мне так рассказывали, как будто я там сама жила…

Вечер прошел быстро и весело. Сестры пели, играли, пришел Петр Матвеевич и сел ужинать.

Прощаясь, Петр Матвеевич, скупой обыкновенно на слова, сказал, когда дамы ушли:

— Валериан — эгоист: заграбастал себе все с подряда, показал вам кукиш с маслом и несчастного Савельева так ни за что ни про что отправил на тот свет.

— При чем тут Валериан Андреевич? — горячо защищал его Карташев. — От подряда я сам отказался, и нет той силы, которая заставила бы меня согласиться, а в смерти Савельева произошло несчастное недоразумение, в котором…

— И вы и Валериан вышли прежде всего типичными русскими чиновниками; по такому-то пункту, по такому-то параграфу, а если жизнь прошла под этим пунктом, то это уж не ваше дело. Вы-то хоть продукт своей страны, а Валериан-то нос ведь дерет: я заграничный, я свободный от формы человек, а на деле еще хуже нас, грешных. Ну, идите спать, — закончил Петр Матвеевич.

XIX

Возвращаясь на другой день утром назад на линию, Карташев поздно спохватился, что ничего не купил в подарок Дарье Степановне из того, что обещал и собирался в разное время купить ей.

Забыл он как-то совсем об Дарье Степановне, совершенно вылетела она из головы при встрече с Петровыми. И теперь он жалел и придумывал законную причину.

«Да скажу просто, что приехал поздно, уехал рано: магазины были заперты».

Но это все-таки не успокаивало Карташева, и он чувствовал угрызения совести в отношении Дарьи Степановны. Правда, она не предъявляла к нему решительно никаких требований, но она была очень хороший, скромный человек, и это налагало, помимо требований с ее стороны, ответственность за свои действия и с его, Карташева, стороны. Иногда ему приходила мысль в голову жениться на ней, и тогда Аделаида Борисовна вставала перед ним. Аделаиду Борисовну он боготворил какой-то неземной любовью, — союз с ней казался ему недосягаемым счастьем. Дарью же Степановну он, в сущности, и не любил даже, а только привык уже и уважал.

Несколько дней тому назад приехал к ним и другой телеграфист. Это был молодой человек, желтолицый, плохо сформированный. Но, очевидно, более опытный, потому что Дарья Степановна беспрекословно подчинялась его авторитету.

Теперь он дежурил ночью, а Дарья Степановна днем. Дарья Степановна пока, до перевода телеграфа на станцию, жила по-прежнему в конторе, занавесивши в углу свою кровать, и на той же кровати высыпался в течение дня телеграфист. Нанимать же на деньги из жалованья квартиру не было средств. Телеграфист получал тридцать пять рублей в месяц, Дарья Степановна двадцать пять рублей. И почти все деньги, при существовавшей дороговизне, уходили на еду. Карташев, правда, предлагал Дарье Степановне денежную помощь, но она наотрез отказывалась.

Таким образом, в течение этих нескольких дней с приезда телеграфиста Карташев фактически был разлучен с Дарьей Степановной.

То, что он ничего не купил ей, усилило в нем к ней нежное чувство, и Карташев серьезнее других раз стал обдумывать вопрос, не жениться ли ему на Дарье Степановне.

Когда он подъезжал к дому, вопрос был решен: жениться и сегодня же сделать ей предложение.

Увидев ее на завалинке, он остановил паровоз и весело пошел к ней навстречу.

— Я так соскучился по вас, что мне кажется, — сказал он, здороваясь с ней, — что уже сто лет, как не видел вас.

— Правда? — вздохнула Дарья Степановна, — а я думала, что вы уж совсем и забыли меня.

— Слушай, Даша, — сказал Карташев, садясь рядом с ней и держа ее руку, — что нам тянуть? И ты и я свободные люди, поженимся…

Дарья Степановна быстро опустила голову и долго молчала. Она заговорила глухим, дрожащим голосом:

— Я уже выхожу замуж… за этого телеграфиста. Я хочу вас просить быть у нас шафером. Что было — то было — у него, у меня; мы ответственны друг перед другом только за то, что будет. Еще я к вам с просьбой, — и мне очень совестно. Дайте мне взаймы сто рублей на свадьбу. Вы, может быть, не верите мне, так поверьте: я каждый месяц буду вам выплачивать по три рубля…

Карташев торопился освоиться с новыми ощущениями, — ему было и обидно и легко в то же время, — и он ответил, упрашивая взять у него больше денег и не считаться с отдачей.