Нулевой том (сборник) - Андрей Битов

Не упрекай меня: упрек —

соблазна полон и жесток.

А. Нувас, IX в.

Лжец премудрый! о, как прав ты!..Не хочу ни грамма правды.

Чаша испита до дна…Ты – одна, одна, одна!

Если не одна, то – вот как:остается верной водка,все, кроме нее, вода…Обмани меня всегда!

Старый дурень, что ты просишь?!.Написал, не сразу бросил…

Два-три дня таскал в карманах,в ящик его бросит – мама.

Сей измученный конвертты получишь лишь в четверг.

Станешь думать о признаньях,на письмо поставишь чайник…

Пусть тепло его нутрасохранится до утра.

Любитель так расположил предметы,чтоб я не мог понять, насколько ты одета…Где он, мне ясно: за твоим плечом(за левым), – что опять же ни о чемне говорит ревнивому страдальцу(мне). Слайд, как бабочка, дрожит в неверных пальцах.

Я щурю глаз сквозь слайд на лампы свет,с волнением ноздрей – ищейки, взявшей след…

…И вазочка с цветком, и тюбик с вазелином,и пачка сигарет… – в старании невинномсоставить натюрморт – так сдвинуты прилично,как будто их застукали с поличным…И тут же зеркальце, в котором, как в окне,твое лицо,не влезшее вполнев его формат продолговатый(за зеркальцем невидим шарик ваты…) —все это создает интим этюда,невидимый для тех, кто не отсюдаглядит,таясь за гранью и за краемстола и кадра…

Я не умираюлишь потому, что в зеркальце лицоотводит взгляд, и прошлого кольцоразомкнуто, и угол отраженьяуже не равен… и законы зренья(твои) спасут, и дуло объективалюбителя, стреляющего криво,невидимо тебе…И под углом паденьяотражено в углу – мое ночное бденье.

Удаление

Ю. А. по поводу отъезда В. А.

Под утро, когда сон некрепок,увидел я двенадцать кепок.И был ужасен этот сон,поскольку неопределенсостав был лиц под каждой кепкой(я спал, как сказано, некрепко).

И окружили мне постельс фальшивой робостью гостей:одно лицо из леденца,одно лицо из холодца,одно вареное лицо,одно крутое, как яйцо,одно светилося насквозь,а между глаз был вогнан гвоздь,одно в три стороны равно,а три сливаются в одно,лицо как моль,лицо как соль,все вместе – как зубная боль.(Но кепка каждого – одна,она у каждого видна.)

И этот стройный, зыбкий ряднад спящим мною час подряди сокрушался и кивал,а я как будто так лежал,лежал, как спал,лежал, как плыл,лежал я – из последних сил,расшатываясь в боли редкой(как лепка черт под каждой кепкой…)И вот один, шагнув вперед,за всех раскрыл всеобщий роти, кепку натянув поглуше,до подбородка смявши уши,сквозь кепку ватно объявил:КОНСИЛИУМ ПОСТАНОВИЛ!

«Поскольку ты давно нас дрочишьИ с нами по пути не хочешь,И вслед способен отвалить,ТЕБЯ ИЗ ЗУБА УДАЛИТЬ!»

(И долго их я умолял…)

Возблагодарение

Н. Г.

Приблизительно через год после смерти он явился во сне, достаточно вещем. На вопрос о том, сколько мне осталось, он, подумав, выкинул два пальца. Срок истекал 25 июля 1980 года.

Кто может знать, при слове «расстоянье»,Какое время разделяет нас?И когда пробил мой последний час,Я Вам назначил наконец свиданье.

Я был способен на такую подлость,Что, Вашим же ключом открыв замок,Я в дом к Вам вполз и лег, как «рабунок»,В районе сердца ощущая – область.

И, подводя последнюю черту,Лишь в этом, дважды не своем жилищеЯ показался сам себе не лишнимСредь толщи книг, которых не прочту.

И надо же, чтобы в последний миг,Диван как ложе, иль как одр, освоив,Средь сверхнаучных, недоступных книгЕвангелье найти под головою.

И я раскрыл его к исповеданью…Не ведал я, что в тот же миг ко мнеПутем, неисповеданным вполне,Приблизилась не смерть, а – наказанье.

Не важно, как приходит воскресеньеИ как к нам откровенье снизошло —Мне грудь живою жизнью обожгло,И я – убийством справил новоселье!

Чужая жизнь меня развеселила,И, умертвив полдюжины клопов,Я к смерти оказался не готов,И вдохновения во мне проснулась сила.

И понял я, ко вкусу не взыскуя,Что клоп, живущий в Книге Бытия,Не более кощунственен, чем я,Что обращаюсь к Провиденью всуе.

Физ-ра и лит-ра

(Финиш)

Если согласится с тем, что история делится на века, и представить себе их отдельность, как бы в виде каравана барж, груженных то готикой, то Ренесансом, барокко, то Просвещением, – тогда ХХ век, их которого почти две трети выпало на мою долю, будет загружен спортом. Не буду даже спорить (спорить – спорт), что не только им одним, но и, по крайней мере, от спорта настолько меньше вреда, чем от всего остального неперечисленного (империализм, коммунизм, фашизм, терроризм etc.), что стоит уделить спорту некоторое интеллектуальное внимание как не побочной ветви человеческой деятельности, наравне с наукой и искусством.

По крайней мере, все это область больше славы, чем власти.

Власть окончательно и навсегда принадлежала другим.

Слава еще могла принадлежать людям. И если Героем Советского Союза после войны уже сложно было стать, то мастером спорта или лауреатом Сталинской премии еще можно.

Я полагал, что не обладаю двумя порокам: завистью и тщеславием. Какое зазнайство! Все мы завидовали Звезде Героя в 1955-м (помню, как важничала директриса Клавдия Ивановна, прогуливаясь на переменке по коридору 83-й средней мужской школы (где теперь Институт гриппа) с навестившим ее бывшим учеником со Звездой («на нем защитна гимнастерка и светлый орден на груди»)).

Это потом Звезда обесценилась (для ленинградцев – в связи с присвоением города-героя Москве). Звезде я уже не завидовал – а завидовал прямоугольненькому значку мастера спорта. Теперь о тщеславии… В дни Московской олимпиады я во сне выиграл бронзу в прыжках в высоту, это в сорок три-то года! (болел за Санеева…), а нынче – льстит, что моя секретарша мастер спорта по бриджу. Злой старичок…

Поэма Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?».

Физ-ра и лит-ра… какого будущего мужчину могло увлечь такое: канаты и маты, козел и конь… потное, серое, БГТО и ГТО? Или образ деда Щукаря или Татьяны Лариной? В образе Рахметова привлекало, что упорно тренировался.

Иногда я объясняю свое начало занятия литературой тем, что с детства мне не удавались коллективные игры – ни в войну, ни в футбол. Зато судьба мне шепнула, а я услышал: «Бегай!» Было это на пляже в Гудаутах в 1951-м, и года четыре я бегал, не пропустив ни одного дня, вокруг Ботанического сада, прибавив к этому доморощенную атлетическую гимнастику и контрастный душ. Никто еще не ведал ни о беге трусцой, ни о бодибилдинге – я был чуть ли не первый «качок». Внешние мои параметры стали таковы, что тренеры вцеплялись в меня, но вскоре разочаровывались: никаких талантов. Я занимался физкультурой, а не спортом. Выходит, что готовил я себя к соревнованию только в литературе… «Чертовское, однако, здоровье изволил потратить автор за годы работы головой!» (Мих. Зощенко «Возвращенная молодость»). На полвека, однако, хватило.

У меня был все же шанс стать хотя бы великим альпинистом (Эверест еще не был покорен). В двенадцать лет я впервые увидел Эльбрус и влюбился в горы с силой первой любви, и уже в 1953 году, только что получив паспорт, стал самым молодым альпинистом СССР. И я бы высоко зашел, если бы не встретил и впрямь любовь первую. Дружба не победила любовь. Ее пожрала лит-ра.

Впрочем, что слава?.. В детстве, в последний год войны, мы играли под трибунами заброшенного стадиона и набрели там на пьедестал. В лохмотьях заплесневевшего кумача, он притулился в углу в компании лопат и метел, на правах инвентаря. Три ступеньки… нас тоже было трое. Двое постарше боролись за высшее место, у меня была повреждена нога – и я спокойно занял вторую ступеньку. «Назовем это опытом», – как назвал свою книжку о путешествии в Советский Союз один американский писатель.

Тогда же – первое золото: я съел свой первый мандарин. Это сейчас демократия, а тогда, при Сталине, со мной в классе учился сын первого секретаря горкома (впоследствии расстрелянного). Мальчик был красивый и нежный, другого цвета кожи. На большой перемене он разворачивал свой большой завтрак. Я был несколько замедленный мальчик, и когда протягивал руку, все бывало уже разобрано. И понял я, что за колбасой нечего и тянуться, и однажды спокойно забрал менее востребованный мандарин. Съев его в туалете вместе с кожурой.