Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар - Борис Пильняк

…6-го декабря в Москве началось вооруженное восстание рабочих.

С 4-го на 5-е ночью по дну оврага к задам пустого и заброшенного соляного амбара, что стоял у моста между Камынском и Чертановом, подъехали сани, запряженные лошадью учителя Григория Васильевича Соснина. Ночь легла черной, заметал первый снег. Амбар безмолвствовал, пустой и заброшенный. С моста, с пустынной площади перед мостом, с саддердиновского переулка, с чертановских задов поодиночке к задам соляного амбара сошлись люди. Их было немного. Они были молчаливы. Последним от моста пришел Климентий.

Из развалин амбара люди вынесли и сложили в сани – мешок, набитый револьверами пополам с картошкой, дерюгу с решетами, куда вместо сеток вставлены были ружья, еще дерюгу, зашитую так же, как зашивал свои корзинки для отправки в Москву чертановский Иван Лукьянович Нефедов, отец Ванятки.

Лошадь пошла по дну оврага к его началу, к полям. Впереди и сзади лошади в дозоре шли люди. У начала оврага, в ольшанике, люди остановили лошадь, собрались все вместе, уславливались, прощались.

– Вы, Артем Иванович, поездом, как уговорились, езжайте на разъезд Уваровский, переговорите еще раз с товарищами, задержите какой-нибудь товарный или воинский, мы будем там часа через три, поедем нижней дорогой, там потише. Если на полустанке что-либо, казаки там, что ли, – предупредите, – говорил Леонтий Шерстобитов.

Высокий, на полторы головы выше Леонтия, Никита Сергеевич снял шапку, молча, по очереди, обнял, перецеловал товарищей.

Шерстобитов мерзнул на ветру в студенческой фуражке, маленький и нахохленный >в холоде. Никита Сергеевич поцеловался с ним с первым.

Никита Сергеевич стоял с опущенною непокрытой головой.

Ночь была очень черна, еще не окончательно зимняя. Лошадь тронулась, двинулись люди. Никита Сергеевич остался один, растворяясь во мраке.

– Товарищи! – крикнул из мрака Никита Сергеевич, – желаю счастья, товарищи!..

– Надежду и Елену не забывайте! – ответил из мрака Леонтий.

На перекрестке дорог от саней к станции отделился и исчез во мраке Артем Обухов. Ночь лежала беззвездной и черной, заметал снежок и холодил людей.

Последним за санями шел подросток. На втором перекрестке дорог подросток сказал:

– Товарищ Леонтий, товарищи! – разрешите и мне тоже с вами в Москву…

– Нет, Клим, не надо. Ты еще молод, голубчик… Ты еще пригодишься, ты ведь старший в семье, семью тебе растить, если что с нами случится… Клавдия Колосова осталась ночевать в коммуне, пойди к Анюте, постереги ее… Иди, милый!.. Если… ежели что – катись на Урал к дяде, спроси на меднорудном Фому Талышкова, – скажи, мол, отцу голову проломили…

От саней к Чертанову отделился и исчез во мраке Климентий Обухов. Был полночный час. Климентий прошел мимо своего дома в Чертанове, через мост у соляного амбара, мертвым переулком с темными в полночи окнами. Сад Мишухи Усачева стоял пустой, безмолвный. Дверь в хибарку была отперта. Анюта спала. Климентий сел к столу у окошка, положил голову на стол. Анюта окликнула:

– Мама?..

– Нет, это я, Клим… Уехали. Леонтий Владимирович сказал, – помереть, это еще не так страшно, как жить сукиным сыном… Ты спи, Анюта, мама в коммуне останется… Не взяли меня… Отец и Леонтий Владимирович сказали: – если, ежели что, на меднорудном живет Фома Талышков…

В доме было безмолвно, когда вернулся Никита Сергеевич. В столовой рядом, обнявшись, сидели у печки и грелись фельдшерица Елена Сергеевна Волгина и учительница Надежда Андреевна Горцева. У стола дремала ткачиха Клавдия Колосова.

– Уехали?

– Уехали…

И всю ночь до рассвета в мезонине, в кабинете Никиты Сергеевича горел керосиновый свет, под потолком ходили синие тучи табачного дыма. Громадные, многозначные и многодробные, явно несходящиеся, неразрешимые писал Никита Сергеевич алгебраические формулы, логарифмировал их, извлекал из них сложнейшие корни, заслоняя свой мозг логикой цифр. За все время со дня приезда Никиты Сергеевича в Камынск – много лет тому назад – впервые в ту ночь наглухо заперты были калитка во двор и все двери в дом, и всю ночь мерзнули на дворе, против воли Никиты Сергеевича, отец и сын Нагорные в очередь с Мишухой Усачевым и с его собаками.

В ночи с 5-го на 6-е, с 6-го на 7-е, 7-го, 9-го, 10-го, 13-го, 15-го – одиннадцать ночей – двери в коммуну были заперты глухо. Елена Сергеевна и Надежда Андреевна уходили на работу, возвращались и долго стучали у калитки. Дни Никиты Сергеевича шли по регламенту, в детские часы он спускался из кабинета в зал, но дети отсутствовали, – а ночи напролет, без регламента, Никита Сергеевич сидел за письменным столом, писал и разрешал громадные, сложнейшие неразрешимые многочасовые логарифмические задачи. Против его глаз висела выцветшая фотография Веры Фигнер.

В ночь с 16-го на 17-е – на тринадцатую ночь, – много за третьими петухами, со стороны сада в освещенное окошко Никиты Сергеевича чуть слышно ударился ком снега, еще раз. Никита Сергеевич открыл форточку. Светила громадная луна. Громадная ночь прошла в мезонин морозом и могильной тишиной. В лунных тенях за елками пряталась человеческая тень.

– Кто там? – спросил тихо Никита Сергеевич.

– Отоприте, и, пожалуйста, так, чтобы никто не слышал.

Из-за елей к дому шел Григорий Васильевич Соснин, в чужой куртке.

Никита Сергеевич отпер двери. Молча обнялись. Молча прошли в мезонин, в кабинет. Соснин прикрыл за ообою двери, сел на диван, опустил голову, глядел в пол.

– Из Москвы?

– Да. Молчали.

– Леонтий Владимирович Шерстобитов и Дмитрий Климентьевич Лопатин убиты на Пресне, – стреляют из артиллерии. Нил Павлович Вантроба – ранен и взят полицией. Илья Ильич Стромынин арестован. Артем Иванович Обухов ранен в ногу осколком шрапнели, я его привез с баррикад домой, чтобы не отдать полиции.

Молчали.

– Нил Павлович и Илья Ильич будут опознаны, – не сегодня завтра придут сюда… Разошлите всех, кому надо спасаться… а я… я не спал все эти ночи, я пойду домой спать…

У калитки Никита Сергеевич сказал:

– Послушайте, оставайтесь здесь, я пошлю за Обуховым, его приведут сюда… Крестьяне, Иван Нефедов, знают, что вы были в Москве, они выдадут вас…

– Крестьяне? – спросил Соснин, – меня? Обухова? Никогда не выдадут, никогда, – те, конечно, которые знают о нас…

Через час, в неурочный час, из трубы над домом Никиты Сергеевича повалил дымок, – Елена Сергеевна, Надежда Андреевна, Никита Сергеевич жгли бумаги.

18-е декабря приходилось на воскресенье, – суббота, стало быть, выпала на 17-е, день всенощного церковного бдения. Учитель Богородский почитал себя толстовцем и «критически мыслящей личностью», он развивал среди учительства – в раздражении – идеи непротивления злу, он был тщеславен, он хворал давнишнею чахоткой, громаднокадыкий, впалогрудый, с мокрыми руками. Он был холост, вместе с ним жила родная его сестра, вдова, которая трепетала пред братом – за все, за кусок хлеба, за свое существование, – перед величием и образованностью брата; у вдовы была дочь, которая должна была безмолвствовать, когда дома находился больной и мыслящий дядя. Летом, в каникулы, дядя ходил по полям и собирал цветы. Он был холост, он хворал туберкулезом, – всем незамужним учительницам в Камынске он делал предложение руки и сердца, – ему отказывали. Он делал предложение Надежде Андреевне Торцевой и Елене Сергеевне Волгиной, обе они ему отказали. Он ходил в коммуну, когда туда ходили все. – 17-го вечером, в час, когда по церквам шло православное церковное бдение, в двери учителя Богородского постучались два жандарма. Через четверть часа из школьных ворот вышли учитель Богородский, а в десяти шагах сзади – два жандарма. Так, в расстоянии десяти шагов друг от друга, они прошли до парадного дома Цветкова. Ротмистр был красив, как греческий бог Адонис, и приветлив, как истинный друг. Руки учителя жестоко потели. Учителя и ротмистра разделял письменный стол.

– Хотите папирос?.. – не курите… Стакан вина?.. – жаль. Чаю? с лимоном? с печеньем?.. – ну, право, какой вы!.. Итак, вам все понятно, и понятно, почему вы здесь… мне все известно!.. Я хочу только спасти вас, как толстовца…

Учитель был бледен и нем. Над ним рушились громы. Он говорил:

– Если… если вы дадите честное слово, что вам все известно… все останется между нами… я, как непротивленец…

– Даю слово офицера.

– Если… если никто никогда не узнает… Нет, что вы, что вы… Я – принципиально и честно, как… как… против зла…

– Ну, понятно, понятно, – совершенная тайна. Итак?

– Я… не тайна, но истина… нет, однако, и тайна… я должен говорить только честно и правду… О Молдавском?.. – он, как вы знаете, бывший офицер, он всегда молчит… о Волгиной и Торцевой?., что касается… Во всяком случае, вы понимаете, я совершенно честно… Во всяком случае, забастовку на фабрике Шмуцокса организовали – студент Шерстобитов, конторщик Стромынин и… и учительница Горцева с… с фельдшерицей Волгиной… Я принципиально…